Том 37. Игорь и Милица (Соколята)
Шрифт:
С прежними нерадостными думами обходил окопы капитан. Здесь всюду еще светились огоньки, несмотря на позднее время. Прознав о предстоящем им на утро штыковом бое, солдатики-пехотинцы деятельно готовились к нему. Кое-кто из них мылся у протекавшего тут же рядом болотного ручья; кто менял белье, кто точил штык или чистил ружье, немало поработавшее за день. A в одном углу ротный парикмахер, попросту взятый из Петроградской парикмахерской подмастерье-брадобрей, из запасных солдат, усердно работал бритвой, тщательно уничтожая отросшую на щеках и подбородках своих соратников щетину. Кто царапал письмо на родину. Может быть, прощальное письмо. Было что-то трогательное, за сердце хватающее
Проходя по окопам, Павел Павлович еще раз мог воочию убедиться в этом. Весь долгий нынешний боевой день, соседство смерти и гибель многих товарищей не отразились на бодрости духа этих чудо-богатырей. Невольно замедлял шаг Любавин, приостанавливаясь около отдельных групп, мирно беседовавших между собой, устроившись на ночь в вырытых в земле углублениях, на подостланных серых шинелях, и прислушивался к этим беседам. В одной из таких групп разговор вертелся вокруг сегодняшнего боя. Кто-то перечислял по именам погибших нынче под огнем неприятельских батарей товарищей.
– A Клементьев?
– спрашивал с тревожной интонацией молодой голос.
– Приказал долго жить, - отвечал другой.
– A Перчин?
– Убит.
– A Куренков?
– При мне отнесли на пункту санитары.
– A Ловчиков, Ваня?
– Разнесло на мелкие кусочки снарядом так, что и косточек было не собрать.
– A Петрушка Кудрявцев, братцы?
– Тоже готов, никак…
– Ранили его под конец дня, сам видел.
– A то и убили, никак?
– На перекличке не было, стало быть, убили.
– Помяни Господи его душеньку во Царствии Небесном. Славный парень был, веселый, дошлый.
– Что это вы, братцы? Бога вы побойтесь! Ай никак живого хоронить вздумали?
– И ротный весельчак-балагур и красавец Петр Кудрявцев, всеобщий любимец, вынырнул откуда-то из черноты ночи на огонек фонаря.
– Петрушка и то… Глянь, братцы, он самый… Ах, штоб тебя! Гляди, живехонек!
– несказанно обрадовались своему любимцу солдаты.
– A што мне деется?
– весело отозвался Петр, беспечно тряхнув головой, через которую шла во весь лоб окровавленная повязка, полу прикрытая кое-как нахлобученной на нее фуражкой.
– Эвона осколком малость чарапнула да вот пальцы попортило тоже.
– Тут Петрушка вытянул левую руку, изуродованную отсутствием четырех суставов и представляющую из себя теперь обрубок, тщательно обмотанный бинтом.
– Да вот привел так Господь, поднадул-таки я ево, братцы… - хитро ухмыляясь и прищуривая глаза в ту сторону, где в темноте грозно прятались молчаливые неприятельские батареи.
– Он меня, значит, напрямик в башку целил, a я ему левую рученку, не будь глуп, для услады, возьми да и подставь. Ну, малость дал побаловаться, отвести душу, подарил ему их…
– Кого подарил-то, болтун?
– Да пальцы-то… Ничего не поделаешь с ним, братцы… Палит издали, проклятый, во как палит. Так нешто пуля-то али снаряд тебе разбирает, где голова, где тебе руки… A уж жаркое нынче дело было, что и говорить. У кумы на именинах такого веселья не было. Хошь орешков - он тебе орешков даст, досыта, сколько влезет, из пулемета знай получай, на радостях, a захочешь арбуза, либо дыни…
– Что это, Кудрявцев, y тебя кровь на повязке выступила?
– неожиданно, словно из-под земли вырастая перед стрелками, спросил незаметно подошедший
Те вскочили на ноги, при виде начальника, и вытянулись в струнку.
– Лежи, лежи, братцы, отдыхай, - поспешил успокоить их Павел Павлович и опять обратился к общему любимцу заметно тревожным голосом:
– Ты в голову ранен, Кудрявцев? И в руку тоже?
– Так точно, ваше высокоблагородие, - бодро, почти весело отозвался Петруша.
– A только, дозвольте доложить, не рана это совсем, а, к слову сказать, не стоящее дело, одна хонфузия. Так что, ваше высокоблагородие, осколком одним пальцы, значит, отхватило, a другим по лбу сконтузило как есть малость.
– Так тебе перевязку надо сделать, настоящую перевязку в полевом лазарете… Ты что же это, братец мой, не пошел?
– все больше и больше волнуясь, говорил Павел Павлович.
– Да так, што, дозвольте, ваше высокоблагородие, к слову сказать, недосуг было - подсобляли санитарам раненых таскать.
– Что? Таскать раненых, когда сам ранен?
– совсем уже встревожился капитан.
– Да ты на себя погляди, братец. Ведь лица на тебе нет… Кто тебе перевязку делал?
– Так что, Иваненко, ваше высокоблагородие. Иваненко Хфедор, нашего взвода. И кровь унял и землицей присыпал и все, как есть полагается…
– Ступай, ступай на перевязочный пункт в полевой лазарет… - начальническим тоном, повышая голос, приказал Любавин.
– Слушаю, ваше высокоблагородие!
– отрапортовал Кудрявцев. Сделал уже поворот налево кругом, и вдруг замялся.
– Ну, чего же ты стал? Понял, что тебе велено?
– Так точно, понял… - прозвучал не прежний бодрый и веселый, a убитый голос. И вдруг трепетно и смущенно взмолился красавец-солдат:
– Ваше высокоблагородие… дозвольте к слову сказать… дозвольте, ваше высокоблагородие, мне здеся на позициях остаться. Ведь ежели мне, то есть на пункту иттить, так с пункты шабаш уж значит, не скоро и выпустят, лежи, стало быть, на койке и встать не моги, ровно дите малое. A на завтра ведь дело, ваше высокоблагородие, назначено, «ево» из окопов с горы вышибать… Так как же это мне, стало быть, ваше высокоблагородие, без пользы оставаться… Выйдет, будто эт-то я за флангом, ваше высокоблагородие, за негодностью оставлен, потому, как рана y меня сущая чарапина, a не рана, совсем плевое дело, не стоящее как есть. Так что дозвольте же не иттить на пункту, ваше высокоблагородие… Окажите Божицкую милость, дозвольте остаться. Ведь ежели левая рука попорчена, правой я вот как штыком за милую душу володеть могу…
Голос солдата дрогнул при последних словах. Немая мольба отразилась теперь и в его больших, глубоко запавших в орбитах глазах, в каждой черточке его осунувшегося лица.
Павел Павлович взглянул в эти словно увеличившиеся на похудевшем лице глаза и махнул рукой.
– Что мне делать с тобой, оставайся, будь по-твоему, коли говоришь, что не чувствуешь боли. Только перевязку я тебе сам переделаю. Давай сюда руку, молодчинище…
И вынув из походной сумки, имеющийся при каждом воине, марли, ваты и бинт для перевязки, капитан Любавин энергично и ловко принялся
перебинтовывать руку солдату, в то время, как в голове его замелькала взволнованная мысль:
– Господи! И откуда они берутся такие герои! Помогать носить таких же раненых, как и сам он, на перевязочный пункт… В виду предстоящего боя отказываться от услуг лазарета, чтобы только иметь возможность участвовать в нем… Да как же не побеждать после этого славному русскому воинству с такими встречающимися на каждом шагу героями, чудо-богатырями!
И Павел Павлович, окончив перевязку, неожиданно обнял раненого и крепко поцеловал его.