Том 3
Шрифт:
— А теперь чего же помирать собрался здесь, а не на родной стороне?
— Устал я!.. От бродячей жизни устал. Все кости ноют. Покоя просят… На родную сторонку хотел бы добраться, да, видно, не придется…
Старик снова вытянулся и затих. Глаза остановились. Рот полуоткрылся. Одна женщина прошептала, обращаясь к остальным:
— Надобно с лодки призвать нашего монаха. «Отходную» пусть прочитает.
Она быстро пробралась в лодку и на корме растолкала свернувшееся тело, прикрытое тулупом.
—
Протирая глаза и расправляя длинные спутанные волосы, приподнялся чернобородый тощий монах и удивленно стал осматриваться, поводя темными глазами.
— Куда ж это нас Господь принес? Неужели приехали в родную землю? Ну и трепали же нас смерти на море!
— Вставай, очнись, святой отче! Опосля дивиться будешь. Иди за мной.
— А что за монах? Откуда он?
— Его на берег здешние степняки притащили. Верно, один из ваших монахов будет. Пожелал на родной земле Богу душу отдать. О родном доме все вспоминает, и о снетках, и о Прасковье. Только едва ли до них доберется.
Монах встал, длинный, тощий, в старой выцветшей рясе, и сейчас же снова повалился, так как лодка покачнулась. Собрал все свое скудное имущество: кожаную сумку, посох из «ливанидова древа» (кедра ливанского), глиняный кувшин и деревянную миску. Подхватив старый тулуп, он последовал за женщиной, осторожно переступая через лежавшие тела. Выбравшись из лодки и подойдя к умирающему старцу, он нараспев прочел несколько молитв, потом опустился на колени и склонил свое оттопыренное ухо к устам лежавшего. Долго он слушал, потом отодвинулся и спокойно уселся рядом на земле. Все бывшие поблизости внимательно за ним следили.
— Спит! — сказал монах и вздохнул.
Гребцы стали варить в медном котле похлебку.
По-видимому, поблизости находился табор степняков. Стали приходить и взрослые и дети и на некотором расстоянии садились на пятки, обнимали колени, следя блестящими глазами за всем, что происходило на берегу. Они переговаривались вполголоса, размахивая руками, и при громких окриках гребцов все вдруг разом поднимались, готовые бежать.
Покончив с похлебкой, гребцы, владельцы «дуба», стали сзывать путников обратно в лодку.
— Эй, странники-богомольцы! Живее садитесь в дуб, того и гляди дождь нагрянет. Заранее укладывайтесь и лежите тихо. Потому в пути по дубу ходить заказано!
Все поспешили в лодку. Остались на берегу только умирающий старик и тощий монах, который вынул из сумки потрепанный Псалтырь и начал его громко нараспев читать. К нему подошел один из гребцов.
— Что же ты медлишь, отче преподобный?
— Не видишь, что ли, иеромонах кончается!
— Так давай перенесем его в лодку. Ему место найдется.
— Меня не ворошите, — простонал умирающий. — Схороните здесь под
— Ждать нам никак нельзя, — дорога дальняя. И тебе здесь оставаться не след: место глухое, рядом степняки — народ разбойный, ненадежный.
— Все едино: ежели Господь повелит, то и степняки не тронут.
— Но сей седовласый брат наш имеет священный сан иеромонаха, и я не могу его здесь одного покинуть, аки зверя лесного.
Гребцы отошли, потолковали меж собой и направились к лодке. Один остановился и сказал:
— Все одно его хоронить: что здесь, что у порогов! В последний раз говорю: давай мы его перенесем в лодку!
— Я останусь с отцом болящим, — ответил монах и продолжал, не двигаясь, смотреть в Псалтырь, — а в Киев я и пешком дойду.
— Ой, не дойдешь! Путь долгий да буераками дикими изрезан, а народ тут беспокойный. Лучше подожди, за нами другой дуб скоро приплывет, — на нем и доедешь.
— Я в самый ад кромешный попал, когда татары всех православных рубили в Рязани, и все же неиссеченный домой вернулся. Мне ли перед этими степными братьями робеть! Поезжайте с Богом, путь вам добрый!
Гребцы размотали канат, перекинули через плечо бечеву, влезли в прикрепленные к ней лямки и мерными шагами пошли берегом. Один из гребцов на корме с длинным веслом и другой, стоявший с шестом на носу лодки, направляли дуб на «чистую воду», отталкиваясь от подводных камней.
Два монаха остались на берегу. Читавший Псалтырь изредка посматривал на неподвижное лицо больного и замолкал, прислушиваясь к его дыханию. Издалека еще долго доносилась мерная песня, которую завели дубовики, упорно шагавшие вперед против течения реки.
Старшина, скрывавшийся в камышах, снова подошел к монахам, опустился рядом с ними на землю и положил свой посох. К нему приблизились несколько других степняков и уселись вокруг.
Молодая женщина в просторной одежде с множеством разноцветных бус на шее принесла глиняный кувшин с молоком. Старшина что-то ей пробормотал. Она опустилась в головах лежавшего монаха и, окунув руку в кувшин, начала с пальца, как младенцу, капать молоко в полуоткрытый рот умирающего. Его губы зашевелились, и он с усилием стал глотать.
Старшина тронул за плечо читавшего Псалтырь монаха, указал рукой на небо и сказал:
— Тенгри…
Потом он сжал ладонь в кулак и, вглядываясь в глаза монаха, добавил несколько непонятных слов.
Старик прошептал едва слышно:
— Это он говорит… «Тенгри»… по-ихнему небо… Хочет, чтобы все люди были братья… Как пальцы на руке… И собирались, когда нужно, в одну десницу… Я у них прожил три года с евангельской проповедью. И этот старик, ихний старшина… тоже, как другие, у меня крестился… А колдуном по-старому остался… чтобы свои боги не разгневались.