Том 3
Шрифт:
Тощий раб, сидевший на скамье возле двери, равнодушно-сонным голосом отвечал:
— Я уже сорок лет здесь не был. Ничего теперь не знаю, что думают наши суздальские мужики. Все с тобой шатаюсь по белу свету, а с людьми не говорю. Кроме котла и поварешки, ничего не вижу.
Субудай продолжал поучать своего раба:
— Ты все забыл, Саклаб! Так нельзя. Надо все помнить и все объяснять своему господину. — Субудай выпрямился и заговорил резким повелительным голосом: — Сходи посмотри, стоят ли нукеры на местах, не дремлют ли. И сейчас же вернись ко мне!
— Так и знал! Даже ночью покоя нет! — ворчал,
Субудай зажмурил глаз. Голова его свесилась, рот раскрылся. Он заснул и увидел во сне… степь, беспредельную, голубую, и колеблемые ветром высокие желтые цветы. Багровое солнце, заходившее за лиловые холмы, уже закрывало свои дверцы. Стадо сайгаков неслось по степи, прыгая через солнце. «Торопись доскакать до уртона, [51] пока солнце не спряталось!» — шепчет чей-то голос. Он протягивает руку, чтобы удержать солнце. Рука вытягивается через всю степь, в руке копье. Острие прокалывает насквозь солнце… Это уже не солнце, а залитая кровью голова рязанского воеводы Кофы, которого нукеры схватили израненным, а он все бился, пока силач Тогрул ударом меча не срубил старому воеводе голову… Голова раскрыла глаза, насмешливо подмигнула и прошептала: «Торопись! А то завязнет в снегу твое нечестивое войско…»
51
Уртон — стоянка, поселок в степи на большой дороге.
Грубо стукнула дверь. Огонек лампадки закачался, тени запрыгали на потолке. В келью вошел, задевая за ножки скамьи, засыпанный снегом огромный монгольский нукер. Меховой колпак с отворотами закрывал уши и лицо. Виднелся лишь нос с черными отмороженными пятнами и двигавшиеся с трудом губы:
— Внимание и повиновение!
— Я слушаю тебя, — сказал равнодушно полководец.
— Черный урусутский шаман повторял два слова: «Байза, [52] Субудай». Он толкался и лез сюда. Сотник Арапша приказал провести его к тебе.
52
Байза — внимание.
— Где черный шаман?
— Здесь, за мной! — Монгол отодвинулся. За ним стоял, тоже весь в снежной пыли, черный монах с длинным посохом и котомкой за спиной. Черный клобук спускался на густые брови.
Субудай, прищурив глаз, смотрел на монаха. Тот снял клобук. Полуседые кудри и длинная черная борода показались очень знакомыми. Монах заговорил по-татарски:
— Байза! Субудай-багатур! Важные вести.
— Уходи, — обратился полководец к нукеру. — Постой за дверью. Я позову тебя.
Монгол, топая огромными гутулами, вышел. Дверь закрылась. Оглянувшись, монах скинул верхнюю просторную одежду, подошел к Субудаю и сел рядом на лежанке:
— Я переоделся монахом. Благословлял черный народ. Все целовали мне руки.
— Дальше, коназ Галиб!
— Я спрашивал всех, где находится великий князь Георгий Всеволодович. Кругом я слышал тот же вопрос: «Где князь Георгий, где собирается войско?..» Все, кто может, точат рогатины и топоры. Все идут толпой на север. Я тоже торопился. Где мог — садился на сани, где не было
— Дальше, коназ Галиб, дальше!
— Простаки подвозили меня на санях, говорили: «Молись за нас, принеси нам победу!»
— Довольно об этом! Где коназ Гюрга?
— Я проехал тропою через древние непроходимые леса…
— Куда?
— По реке Мологе.
— Молога? Где Молога?
— На севере… За важные вести ты обещал мне мешок золота.
— Я еще не слышу важной вести. Ты все едешь, едешь, а все без толку.
Князь Глеб остановился и недоверчиво посмотрел на каменное лицо полководца. Крючковатые пальцы его протянулись вперед, ожидая обещанного золота.
— Великий грех беру я на душу! Иду против родного народа. На том свете бесы будут на вилах палить меня огнем.
— Хорошо сделают! Ты этого заслуживаешь.
— Я жду золота.
— Я дам его. Дам много. Говори, что знаешь.
— Молога впадает в Волгу, а в Мологу впадает речка Сить. На этой речке есть погост Боженки. В нем старая церковь. Около церкви в поповском доме живет князь Георгий Всеволодович. Там же собирается войско.
Субудай отшатнулся. Его глаз закатился кверху, точно рассматривая старый бревенчатый потолок, затянутый паутиной. Левой рукой он полез за пазуху, достал истертый кожаный кошель, затянутый пестрым шнурком с желтым янтарным шариком на конце.
— Здесь триста золотых. Половину ты получишь сейчас, другую — когда мы приедем на эту речку Сить. Ты покажешь дорогу. Если ты обманул — на реке Сити ты будешь надет на вилы и сожжен над костром. Мои монгольские нукеры сожгут тебя живьем с большой радостью.
Князь Глеб, заикаясь, прошептал:
— Но это очень мало!
— Не хочешь — не бери!
Субудай ловко, одной рукой, помогая зубами, развязал кошель, высыпал, не считая, половину монет на колени, схватил горсть золота и протянул князю. Тот подставил обе ладони.
— Я беру это золото только на пользу своего дела, — сказал он. — А после похода ты, Субудай-багатур, поможешь ли мне стать великим князем земель рязанских, суздальских и прочих? Ведь только для этого я помогаю вам раздавить моего врага, князя Георгия Владимирского!
— Завтра будет завтра, и тогда будем решать, что делать.
Сильный стук в дверь прервал разговор. Кто-то тревожно колотил руками и кричал:
— Байза, байза! Субудай-багатур! Байза!
Мнимый монах торопливо спрятал деньги. Субудай-багатур встал и отодвинул деревянный засов. В келью вбежала китаянка И Лахэ, закутанная в черную шелковую шаль. Она бросилась на колени и, задыхаясь, ухватилась за одежду полководца. Тот оттолкнул ее, выпустил монаха из кельи и спокойно закрыл дверь.
— Несчастье! Ужасное несчастье! — лепетала китаянка, захлебываясь от слез. — В этом проклятом доме урусутского бога шаманы напоили джихангира ядом. Он стал безумным и бешеным. Он бегает с мечом в руках, рубит все, что видит, рубит урусутских богов, бросает скамейки в стены…
— Это меня не касается! — ответил хладнокровно Субудай. — Я только военный советник. А дома джихангир поступает, как ему нравится.
И Лахэ продолжала рыдать, не выпуская из рук одежды Субудая. Он с любопытством смотрел на ее тонкое, бледное лицо, маленький рот и два зуба, выступавшие вперед, как у зайца.