Том 4. Богомолье
Шрифт:
И я в праведники попал. И стали тихо окачивать. Сперва обливали молодцы, приговаривая:
– Ну-ка. басловясь… болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится – болесь свалится! Вода хлещет – телу легчит!.. – и еще много приговорок.
Потом Горкин с Акимычем. А как принять таз – крестились и шептали. Горкину до головы не дотянуться, – скамеечку ему приладили. И ни смеху, ни… как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не кричит – «живей, валяйте!» – а крестится, за плечиками ежит, как студеная подошла.
– Вот, спасибо, ребята, удружили. Так хорошо-легко, будто и не болел. Утром вдруг полегчало, а теперь – будто совсем я прежний.
А ему все: «на доброе здоровье, дал бы Господь!»
Подремали чуть, – всегда банька сморит немножко. Нежусь себе и поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут с кулями и голубями. Отец так велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому маляру-самоучке. Все отец напевал – «Вот барка с хлебом пребольшая, кули и голуби на ней…». Гляжу на стены и слышу, – будто и он про картинки думает:
– Ежели, Бог даст, все ладно будет… вот что хочу сделать…
– К Преподобному пешочком… – говорит Горкин.
– Это первым делом. А я вот про что… Картинки эти мы замажем. А на место их Василь-Сергеич постарается… а то всамделишного живописца попрошу. Петра Алексеича Крымова, кума… он учитель рисования, бо-льшой мастер. Так вот думаю… Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель, как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще… вот про живую воду говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: «Аз есмь Вода Живая». Ну, как, праведники?
Горкин с Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще «Крещение Руси» написать, как в древние времена благоверный князь св. Владимир в реке русский народ крестил.
– Верно! и это пустим, только с преосвященным посоветоваться надо, благословит ли…
– Да, ведь, образа-то в банях полагаются! – говорит Акимыч, а Горкин подакивает бородкой. – Для души польза, и от пустого какого слова воздержатся. И будто притча: грязь с тела смываешь? ну, так по-мни: как же надо скверну душевную смывать!
Всем понравилось, и стали просить:
– Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши бани великая слава, во всю Москву!
А тут, вдруг, Василь-Василич заявился. С делами-то запоздал к обеду. Приехал домой – и узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал. Очень жалел, что без него все было, не поспел. А на радостях, что хозяину полегчало, по дороге хватил маленько, – стреляет глазом. Отец приметил и говорит совсем ласково:
– Маленько намок,
И не распекал. А Василь-Василич, с радости, так и кипит, душу оказывает:
– Глядите, Сергей-Ваныч… ду-шу мою!.. ну, что мы без вас?! кто направит?!. Голову потерял, не спал-не ел… все из рук валится! А теперь… давайте мне делов, сгорю!..
Отец мигнул Акимычу – зельтерской ему, прохладиться. А нам ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам – красенькую, за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал. Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске – как полагается. Всех обласкал.
Ланинской прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали Сай-Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой боли не было, все подсохло.
Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи… – разве от них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.
А уж они-то ему!..
– «Опять веселый, соколик наш!» – «Дай, Господи, долго жить, здраву быть!»… – «А мы-то как горевали, столько не видамши… чего не передумали!»… – «А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!..»
– Знаю, от души вы, милые… спасибо, бабочки!.. – говорит отец и велит старшей, Катерине Платоновне-«Галке», выдать из выручки красную за всю «артель сорочью»: «будете веселей песни петь».
И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:
– «Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!» – «Не угощенье нам, а ласка дорога!..» – «Сергей-Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки… солнышком будто осветило!..».
А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец любуется на нее, – такая-то яркая она вся, красивая! – и шутит:
– Ты сама солнышко… ишь ты, какая золотая… разрядилась, как канарейка!..
– А как же ей не рядиться… кто приехал-то! об вас только и разговору… – смеются бабы, а Поля им:
– А чего мне язык завязывать! Хочу – и говорю про Сергей-Ваныча моего… про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..
– «Платье-то как накрахмалила, вся шумит!..» – «Верно, что канарейка, Сергей-Ваныч… как хорошо сказали…»
И правда: как золотая канарейка, Поля, смотреть приятно: солнечный такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая, а в желтом еще красивей.
– А глазки-то сла-бые еще… не вовсе еще здоровые…
Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:
– Мели еще… – сла-бые! И вовсе ясные… сокол прямо!..
– С вами и не развяжешься, – говорит отец, – пошел, Гаврила.