Том 4. Богомолье
Шрифт:
И по головке меня погладил. Не стали мы его спрашивать, проникать в пути, от нас сокрытые.
– И коли не воздвигнет Целитель твоего папеньку от тяжкого недуга, не помысли зла, а прими, как волю Божию.
И стало нам страшно, что про «тяжкий недуг» сказал: будто вещает нам, во укрепление веры. И тут стал выть Бушуй. Сказали мы страннику, он и говорит нам:
– Не убойтеся сего и не дивитеся: неисповедимо открываются пути даже и зверю неразумному, а сокрыто от умных и разумных.
Так нас и не утешил. Покормили мы его пшенной кашей и уложили почивать на стружки. А меня опять Горкин сенями проводил.
Горькие дни
Денька два отцу было лучше, даже обедал с нами, но кушал мало и сидел скучный, подперев рукой голову. Все мы сидели, притаившись, боялись и смотреть на него. А он поглядит на нас и скучно так покачает головой. Марьюшка мне шепнула, когда я сказал, какой скучный папашенька: «как же ему, голубчику, не скучать… жалко сироток-то».
А на третий день и не выходил, и совсем с нами больше не обедал. В доме стало совсем скучно, а к ночи поднималась суматоха, кричали – «таз скорей, тошнится!». В кухне кололи лед и несли в мисочке в кабинет, – Клин велел лед глотать. И на голову лед клали. Из аптеки приносили пузырьки с микстурой и порошки в красивых коробочках. Мы следили, когда кончатся порошки, ссорились за коробочки.
Только, бывало, заиграешься, змей запустишь с крыши, или пойдем с Горкиным Чистяков проведать на чердаке, – и вспомнишь, что отец болен. Он любил смотреть из верхних сеней, как кружатся наши чистяки, блестят на солнце. Приходим раз на чердак, а любимый наш тур-манок «Катышок» нахохлился чего-то на насесте. Тронули его за головку, а он – кувырк, и помер, ни с того, ни с сего. А потом и другие стали помирать, мор напал. Горкин сказал – «что уж, одно уж к одному», и махнул рукой. И стал глаза вытирать платочком, Я понял, что не по голубям он плачет, и спрашиваю:
– А почему же Целитель не помог, а?.. ведь он, все может?.. ногу вон заживил купцу-то, говорил ты?… может, он папашеньку исцелит?..
– Целитель все может, ежели Господь соизволит. Да вот нету, стало быть, воли Божией… и надо покоряться. Ему, Милосердному, видней.
– А мы… сиротки останемся?.. Марьюшка говорила… жалеет папашенька нас, сироток. И Маша говорила… заплакал раз в кабинете, про нас спросил, не плачем ли. Богу, ведь, тоже сироток жалко, а? Я каждый день два раза за папашеньку молюсь… детская-то молятва доходчива, ты же говорил!..
Горкин даже рассерчал на меня, глаза вострые у него такие стали:
– Говорил-говорил… а ты понимай, что говорил! Все Целителя призывают, все Богу молятся… что ж, так вот и не помирать никому?…
– А пусть старые помирают, совсем расстарые… старей тебя! А папашенька совсем молодой, молодчик… все говорят. Женихом даже портниха «мордашечка» назвала! и куча детей у нас!..
Я даже топнул на Горкина. Он на меня погрозился и сказал шепотком, озираючись, будто нас кто услышать может, и глаза у него испуганные стала:
– И не смей на Господа роптать! счумел ты, глупый?… Ишь, резонт какой, нельзя молодым помирать! Господь знает, кому когда помереть.
– А чего ты все плачешь, я-то вижу?… как про папашеньку, ты и плачешь. Ты, может, чего чуешь? И как Бушуй завоет, все боишься. А сон-то, видать, про крестик?.. про Мартына-то-покойника говорил. Ушли они с папашенькой, а Василь-Василич… «как нам теперь без хозяина-то?» – я все помню. – И не мог больше говорить, страшно стало. – И все цветы у нас расцвели… и «страшный змеиный цвет»!..
А он уже распустился. Все со страхом смотрели на него, какое синее жало из пасти свесилось, острое, тонкое, вот ужалит. И горьким миндалем будто отдает… – «горько будет»!
– Молиться надо, вот что, – говорит Горкин и крестится. – Так вот и молись: «Господи милосливый, да будет воля Твоя… нам, сиротам, на утешение воздвигни папашеньку от одра болезни». И как Господь даст – так и покорись. А чего от меня слыхал… все вон в памятку себе метишь… – ни-кому не сказывай, не надо расстраивать до времени:
Так и не успокоил. Глядим – и последняя кувырнулась, любимица наша «Галочка». А совсем недавно как весело-то вертелась в небе!..
Весь вечер скучный я был, и в «извощиков» не играл с Колей, на грифельной доске которые по числам крутятся, – сказал, голова болит.
Привозили Царицу Небесную «Иверскую», все комнаты святили и калачиков с ситничками нищим раздавали, чтобы лучше молились за болящего. Курили уксусом с мяткой: больного выдвигали на диван в залу и окуривали густо кабинет. Приносили от Казанской Спасителя и «Матушку Казанскую». Приглашали с Никольской чудотворную икону Николая-Чудотворца. Бедные и убогие приносили пузыречки маслица от мощей, монашки привозили Артос, – принять натощак кусочек. И не было отцу лучше. Каждый день приезжал Клин, а через день доктор Хандриков. Этот был веселей Клипа, шутил, говорил отцу:
– И вы помогайте нам, говорите себе – «хочу выздороветь!» – и пойдет на лад.
Отец и сказал ему:
– Воля Божия. А вы знаете мою болезнь, что у меня? Вот видите… как же лечить-то? Я больше пуда всяких порошков проглотил, а все хуже.
Тогда третьего доктора позвали, самого знаменитого, Захарьина. Он такой был чудак, с великой славы, что ставили ему кресло на лестнице, на площадке, и на столике коробку шоколадных конфет Абрикосова С-вья. Скушает две-три, а коробку ему в коляску.
И вот, все три доктора собрались в кабинете больного, а двери затворили. Сидели долго, а как вышли, то впереди шел знаменитый, худой и строгий, и так строго на нас глазами, будто мы виноваты, а его беспокоят. За ним, смирные такие, Клин и Хандриков. Он строго так на них, костяным пальцем, – я из-за двери видел. И затворились в гостиной. Им туда чаю подали и дорогих закусок: икры зернистой, коробку омаров, особенных сардинок, «царских», с золотым ярлыком, и всего, что требуется, и всякие бутылки и графинчик, – Хапдриков всегда рюмочку-другую принимал, – для просвежения мозгов. А мы за дверью подслушивали. Но только они не все по-нашему говорили, а на «тайном» языке, докторовом. Это называется «кон-силиум».