Том 4. Маски

Белый Андрей

— Бросьте: опять с мандрагором, — его урезонивали.

С сожалением редьку гнилую бросал.

Серафима Сергевна себе улыбалась: осмысленность службы в сравнении с тем, что свершалось за розовым этим забором, — вставала; там — зло; пробежала в подъезд, коридорами, за нарукавничком, за белым фартучком; звали больные снегуркой ее; как повяжется, так день — взапых; всюду бегает: чистые скатерти стелет; и знает, что можно окурок просыпать на стол, — не на скатерть: конфузно; и делалось как-то за скатертью крупное дело: больные себя не засаривали.

Он

губами писал, как губернии

Дым из-за труб; разъясненье, растменье редеющее, сине-сизое, голубо-сизое; встали малиновые и оранжево-карие пятна деревьев, не свеявших листья; дом розовый бело-колонный подъездом и белою лепкой гирлянд поднимал расширения окон, как очи, вперенные в голубоватый прозор.

Распахнулся оконный квадрат: чье жилье? Штора, веко, — открылась; но — мгла из-за шторы глядела; и кто-то к окну подошел, как зрачок, появившийся в глазе; старик коренастый — в халате: фон — голубо-серый, с оранжево-карею, с кубовою игрой пятен; он кистью играл, а на глазе — квадратец заплаты безглазился.

Каждое утро — окно открывалось; и в нем появлялся старик этот пестрый: на черной заплате вселенной стоять.

А позднее больные валили в открытые двери подъезда; их вел Аведик Дереникович Тер-Препопанц, ординатор и доктор по нервным болезням; с ним шли: Плечепляткин, студент, сестра в белом и унтер в отставке, седой Пятифыфрев, с седым инвалидом, — с Пупричных, — влачащимся на костылях.

Новички под окном — старику и халату дивились: расспрашивали:

— Кто такой?

— Он — профессор своей знаменитости: глаз ему жгли, колотили; ум выколотили!

Неприятный толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — учил их:

— Сиди под кустом, за листом: не стучи, — гром убьет!

— Да смирней он теленка!..

— А били за что?

— За открытие видов.

Толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — подмигивал:

— Видывал виды!

— Кто бил?

Пятифыфрев:

— Остались — пустые штаны; показали — на труп: в живодерне…

— Труп был?

— А не брюки же… Чьи они?… Воздух в штаны не залезет…

И Тер-Препопанц, это слыша, поежился:

— Глуп Пятифыфрев!..

Раз он Николай Николаевичу про нелепые сплетни скажи; Николай Николаевич слушал протянутой челюстью, вытянутой за тугой воротник, опушенный проседой бородкой, напучивши губы, как для поцелуя; лишь глазки, присевшие в белых, безбровых мясах; стали — тигры малайские; взял котелок, трость; и — в сад; к Пятифыфреву:

— Клади — метлу, бляху, фартук: готов? И — туда, — показал головою на улицу, — там: гулэ ву?

Ему в ноги старик:

— Ни-ни-ни, чтобы я!..

— То-то же…

А больные — подглядывали: за профессором.

— Дурень?

— С большим рассуждением, а — без головы: голова только туловище занимает.

— Она — отрастет: наживная…

Матвей Несотвеев, солдат, — объяснял:

— Стоголовою, брат, головою мозгует он; что ему там — без одной головы, без другой: как губерния, пишет словами!..

Солдаты, Пупричных, толстовец

любили больного; его называли: «профессор Иван», «брат Иван»; свой, родной. Значит, — битый!

* * *

Став в пару и парой сходя по ступенькам подъезда, старик одноглазый, распятие венец седины надо лбищем, ловящим морщинами мысль, точно муху, поднявши щетину усов, — точно граблями, ими кидался; и был — вне себя; разрезалку держал он прижатой к груди, как державу. И шел, как на бой:

— В корне взять, человек, — поднимал разрезалку.

— Есть мера вещей!

Рассекал разрезалкою воздух, плеснув пестроперым халатищем, где разбросалося по голубому, пожухлому полю столпление пятен — оранжевых, кубовых, вишневых и терракотовых; пятна, схватясь, уходили в налет бело-серый: в износ.

А с профессором шли: Николай Галзаков и Матвей Несотвеев; все прочие пялили глаз — на изъятие красное, скрытое черной заплатою; глаз же другой, — за троих: огонь выдохнув, сжался, став точкою, искрой; пузырь из плевы — человеческий глаз; так откуда же — огненный фейерверк?

Он говорил — вне себя:

— На носу неприятель: сидит!

Николай Галзаков и Матвей Несотвеев — ему:

— То есть, — в точку: у нас на носу!.. Как возьмут Могилев, — нам могила.

— Пустая!..

А в спину им:

— Волосы дыбом!

— Ум дыбом: от этого — волосы дыбом!..

Старик, подняв нос, как осетрий (ноздрею жару выдыхал), на кустарники красные и рогорогие, пяткой своей вереща, в сухолистьях, — шел.

Сквозной свет

Лучезарно встал сад пурпуреющими, просвещенными кленами: в неизъяснимое небо; боярышник яростный — рой леопардовых пятен; лилово-вишневый — вишневый лист до… золотистого воздуха: яснился, слетом ложась под зеленое золото бледных берез, где оттенками медными ясени нежили глаз цветом спелого персика, перерождаясь в карь гари.

Присев к Пантукану с охапкою листьев сухих, Серафима Сергевна учила разглядывать колеры:

— Ясени — красные; вишня — сквозной перелив; посмотрите-ка, что за листок? Но в два дня облетит: колорит; как бумажка сгорающая, — грязью станет.

В сиренево-сером своем пальтеце, в разлетевшейся шали, кисельно-сиреневой, пляшущей в перемельканиях листьев, вся милый задор, — улыбалась; и — сравнивала:

— Вот — боярышники; лист, — смотрите-ка, — вычерчен точно и прочно; крап — красный, в коричнево-черном и в темно-зеленом, бледнеющем до перламутрового; как полотна Грюневальда, немецкого мастера! Это ж перловое поле в коричневом мраке — Рембрандт [17] , — отдалила она от себя сухой лист; и, склоняясь головкой, разглядывала:

17

РембрандтХарменс ван Рейн (1606–1669) — гениальный голландский живописец.