Том 4. Маски
Шрифт:
Вот же он!
Дело ясное
Серый халат с отворотами — стертыми, желтыми? Как? Не на нем? На нем — пестрый, — халат был подарен Нахрай-Харкалевым, профессором и знаменитым ученым, объездившим свет; он приехал из Индии, с белоголовых высот гималайских с мурмолкой малайской; года, нафталином засыпанный, прятался; вынут, надет; а мурмолка — на столике: вместе с футляром очков, с разрезалкою, — вот!
И
— Сто сорок сорок! Почему-с? И — откуда?
Глазную повязку поправил.
Коричневый клок волос — где? Обвисает, как снегом, нестриженым войлоком: видно, не красился.
Как вырос нос? Щека, правая, — всосана ямою, шрам, процарапанный ярко, — вишневого цвета: стекает в усищи, которые выбросились над губами, как грабли над сеном: седины свои ворошить.
— Дело ясное!
Взаверть, — свою завернувши ноздрю, закосив на себя самого через плечо; на плече он серебряный волос увидел; серебряный волос с халата он снял.
Тут малютка какая-то, — барышня очень приятная, за руку взявши, от зеркала прочь повела:
— Не полезно, профессор, разглядываться!
Кабинетик был маленький; в темно-зеленых обоях себя повторяла фигурочка: желтая, с черным подкрасом.
Где туго набитые книгой шкафы?
Вот — кровать; стены белые, гладкие, с голубоватой холодной каемкою; коврик.
— Скажите пожалуйста!
Жмурился, точно от солнца, внимая себе:
— Ничего-с… Образуется…
Образовалась же комната — все-таки: было то — чорт знает что!
— Извините, я — кто, с позволенья заметить?
— Профессор Коробкин.
— Как так? Быть не может!
И руки потер: формуляр его ввел в овладение именем, отчеством, званием, рядом заслуг пред наукой; и — «Каппой» — звездою.
Припомнилось, —
— как Млодзиевский его волочил, точно козлище, в аудиторию — кланяться в щелки ладошей и в гавк голосов сквозь гвоздику кровавую; этот венок перед ним два студента держали, а Штернберг, астроном, огромную, «Каппу», — звезду, в отстоянии тысячи солнечных лет, — подносил!
Десять чортов, — или тысяч пустых биллиоников, лучше сказать, километров, его отделили с тех пор от… «Коробкина»?
— Каппа-Коробкин!
Тут он, положивши на сердце футляр от очков, как державу, другою рукой разрезалкой взмахнувши, как скипетром, над своим царством, над «Каппой», звездой, — депутацию встретил, иль…: личико высунулось, на одно став колено под ним; эта белая тень на халате, малютка, ему оправляла… — как-с, как-с, нет позвольте-с, — …штаны?
— Я и сам-с!
И к окну отошел: подтянуться.
Серебряно-синий издрог бриллианта,
И он выкинул, рявкнув, в окно разрезалку свою.
— Макромир, — как сказал Фурнье д'Альб.
И увидел: с ним вместе в окошко знакомое, будто Надюшино, дочкино, личико, — высунулось; и ему из окна объяснил: небо — дно, у которого сорвано дно; и оконный квадрат, ими вместе распахнутый в небо, — распахнут из неба же.
— Небо, — наш синий родитель: протон; так сказать, электронное солнце!
Тут поняв, что — сад пред ним: зазаборный домок на припеке желтел в мухачах — в этом месте; и Грибиков шел проветряться; а тут — что такое теперь? — Неизвестный подъезд? — Над подъездом какая-то твердая морда из камня морочила.
— Где ж переулок?
— Какой?
— Табачихинский?
— Девкин!
— Взять в толк!
И — умолк.
Не сказал, что тревожится: память отшибло; вчера же он ехал к Матвею Матвеевичу Кезельману, к кассиру Недешеву, с дачи, в Москву, получать свое жалованье и с Матвеем Матвеевичем о делах перекинуться; пер он полями на станцию: и собиралась гроза; встала желтая тучища; после ж, — ударила молния.
Деньги-то, жалованье: получил и — куда-то засунул! «Фу, — чорт!» и похлопал себя по штанам: они пусты.
Актер входит в роль, ее даже не зная; и — он: он трудился над ролью «Коробкин».
Коробки ломались
Его навещали: пришел Задопятов:
— Уф, — сам я стал одр: умерла Анна Павловна.
Он — не расслышал: зажмурился, пальцами отбарабанив, внимая себе, как другому.
— Будь бодр: чего доброго, — встанет твоя Анна Павловна.
— Да умерла, — говорю.
— А… Взяв в толк…
И — умолк.
Приходила сюда Василиса Сергевна:
— Мы — что; мы — живем: а вот Надя твоя долго жить приказала…
— Что ж: я поживу еще…
Видно, — не понял; вдруг — понял он:
— Наденька?… Как?
И из глаза, единственного, — в три ручья!
Громко фыркая, плачась, что вот он — один и что некому плакаться, протопотошил с неделю под дверью; и выплакался, положив седину, на колени: к сестре.
Лир — Корделию встретил.