Том 4. Маски
Шрифт:
Тителев с перетираньем ладош плеском пяток затейливое винтовое движение вычертил, а Никанор сапожищами диагонали выскрипывал.
Снять, — так два случая: неподходящая комната; и — подходящая комната; коли не снять, тоже — два; значит — шесть вероятных возможностей.
— Неподходящая комната, — пяткою вышлепывал Тителев, — и — подходящая комната.
Твердо на локти упал, подчеркнув невозможность найти помещенье; и — светлым пятном, точно солнечный зайчик по стенке, он вылетел; с папкой обратно влетел, бросил папку, — чертил, херил, бил
— Ну, а по-моему, коли снимать — у меня: флигель пуст.
И повел прямоходом чрез копань: под флигель, к охлопочкам пакли; и видели: лаком флецуют, фанерочками обивают; и есть электричество.
Тителев что-то рабочим твердил, по фанерам ладонью ведя; Никанор же Иванович думал:
— Три!.. Но — сыроваты, без мебели; всякие — ну там — харчи-марчи выйдут; да и крышка гроба, — не рама при двери.
Как хины лизнул!
Видно, Тителев это весьма деликатное дело простряпал давно в голове, потому что обмолвился им, как решенным:
— Мне — что: даровые; не я оплачу: поручители; я получаю работки: статистику всякую, — ну-те!..
Какие работки, коль сиднем живет!
— Поручители — препоручили: эге! Мне и некогда. Вдруг:
— Церемонии — в сторону; выход единственный — дан: шах и мат!
Никанор же Иванович двинулся армией доводов: пенсии явно не хватит; квартира, прожитие: при Василисе Сергеевне; да — здесь; да — сиделка. Все духом единым, чуть-чуть обоняемым, луковым, выпалил: сесть на шеях у вполне благородных, допустим-таки, псевдонимов…; всучившись в карманы и ногу отставив, его доконал независимым видом.
Но Тителев крепкие зубы показывал:
— Гили-то, пыли — на сколько пудов разбросаете мне, Никанор?
И как плетью огрел:
— Коли выписал вас из Ташкента и высказал ряд оснований несчастие с братом считать угрожающим — есть основания мне поступать — так, как я поступаю, а вам поступать — так, как я предлагаю… Пошли?
Разрываяся трубочным дымом, как пушечным, — в копань шагал; Никанор же — в протесты.
И липа у дома оплакала: каплями.
Когда вернулися, Тителев о переезде — ни звука; он чистил бензином свои рукава: переерзаны.
Тупо в гостиной забили тюками; а — нет никого.
— Вы — не слушайте: дом с резонансами… — Тителев морщился. — Сядемте в шахматы?
Вдруг, отзываясь себе: в рукава:
— Основательная перегранка нужна: переверстка масштабов… Так, — брат, Харахор?
«Харахор», вставши взаверть и вынюхав кончик бородки, пихаемой в носик, — восьмерку ногами легчайшую вывинтил, пятя всю левую сторону груди и правой рукою заехавши за спину; бросился из дому —
— свертами!
Бросив курсисточку, кинулся он под трамвай: сам едва не погиб, пролетевшись по свертам, кидался сквозь уличный ряд; и кидался за ним через уличный ряд —
— кто-то —
— свертами, свертами!
Митенька
Горничная, Анна Бабова, дверь отворила
— А?
— Ездуневич!
— Го!
— Ты — брат?
— Чорт!
— Я — брат!
— Гого!
— Брт… Чрт!
Так чертыхался в верблюжьего цвета исподних штанах, под подмышку подтянутых (видно, изделия из офицерского общества, что на Воздвиженке), — Митя, профессоров сын, здоровяк: рожа ражая; дернул рукой на верблюжьего цвета штаны свои:
— Так вот на фронте мы! И — за сапог.
На побывку вернулся с корнетом, с приятелем: «йгого-го, Ездуневич» да «игогого, Ездуневич»; и пахнул весьма: сапогом, табаком; неуверенно громким баском еготал о проливах, о чести военной; совсем трубадур! Из корнет-а-пистона, который с собою возил, вечерами выстреливал — режущим скрежетом; а Ездуневич пощелкивал шпорой, — пришпоривал шутками; он же стихи писал (но потихонечку) вроде подобных:
Невинно розов и влюблен, Над мраморного лестницей Отщелкает мазурку он С веселою прелестницей.Здесь поселившись, пришпорил за Ксаной Босулей, курсисткой, подругою Нади, которая после кончины последней сняла ее комнату вместе с подругой, поэткой-заумницей, Застрой-Копыто; и можно сказать, что профессорша с Анною Бабовой, толстой прислугой, укупорились — кое-как; Митя с другом — сам-друг; с Никанором Ивановичем заночевывал дряхлый Никита Васильич порою.
Хотя б один Митя: походкой урывистой все-то бродил, затолкав их; он производил такой грохот, как будто четыре копыта тут били; передние — в пол; а два задних — о стены, и все от него: в нос несло табачищами; в глаз лез погон; в ухо била армейщина.
Рапортовал он — о полечке с фронта, с которой он будто бы…
— Чрт!
— Брт!
— Гого!
— Игого!
И выстреливал режущим скрежетом под потолок из корнет-а-пистона.
— Патриотизмы, рромантика!.. Армия наша сопрела в окопах… Все — полечка: с фронта, — ему Ездуневич.
— Гого!
— Игого!
— Рррв… ррра… ррравый, — в окне раздавалась какая-то рваная часть: неохотой шагать двумя стами тяжелых своих сапогов.
Никанор же, на все насмотревшись:
— Сюда брата брать, — дико; даже — немыслимо!
Шамканье
Первые дни октября; мукомолит, винтит; буераки обметаны инеем; странно торчат в свинцоватую серь.
Почтальон — из ворот; он — в ворота; и — видит он: Элеонора Леоновна бегает по леду в тоненьких туфельках; носом — в конверт василькового цвета, с печатью; и юбочку темную с розовым отсветом выше колен подобрав, — озирается; в очень цветистенькой кофточке сизо-серизовой: с пятнами рыжими, с крапом; она, как цейлонская бабочка, — в крапе снежинок.