Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества
Шрифт:
В мире без веры и поэзии воцарилась промышленность, и бескорыстная деятельность сделалась почти невероятною… Настает насущная необходимость в перемене основных убеждений, необходимо изменение духа и направления философии. Но характер философии зависит от характера веры, рационализм западной философии обусловливается рационалистическим характером западных вероисповеданий. Поэтому основные начала для новой философии следует искать в православии: в нем Божественное Откровение человека и человеческое мышление не смешиваются, и естественная потребность верующего мышления согласить понятия разума с учением веры выражается в стремлении к той цельности воззрения, в которой нить мышления, оторванного от понятия о внутреннем средоточии самосознания, определяемом всею совокупностью умственных и душевных сил.
«Для православно мыслящего, — говорит Киреевский, — учение церкви не пустое зеркало, которое каждой личности отражает ее очертание, не прокрустова постель, которая уродует живые личности по одной условной мерке, но высший идеал, к которому только может стремиться верующий разум, конечный край высшей мысли, руководительная звезда, которая горит на высоте неба и, отражаясь в сердце, освещает разуму его путь к истине». Живительным зародышем и светлым указателем пути для новой философии могут служить, по мнению Киреевского, умозрительные
Статья заключается раскрытием несостоятельности западной философии в стремлении достигнуть желаемых результатов в указанном направлении из своих начал как жалкой работы сочинить себе веру. Впрочем, изучение философии немецкой в совокупности с развитием ее в последнем учении Шеллинга, по мнению Киреевского, может быть для нас полезным для перехода к философии самостоятельной на основе православно-народной. По замыслу автора, за этим критическим обозрением движения философской мысли должно было следовать догматическое построение новых начал для ее дальнейшего развития: напечатанное представляло лишь первую половину того большого труда о новых основаниях для философии, о котором говорил Киреевский в упомянутом выше письме своем к Кошелеву. Но в той же книжке «Русской беседы», где появилась статья, было напечатано несколько слов памяти ее автора и проповедь Сидонского [267] у его гроба: весной 1856 года Киреевский поехал в Петербург для свидания с сыном, оканчивавшим курс в лицее, 10 июня он заболел там холерою и на другой день скончался на руках сына и двух друзей своей молодости — графа Комаровского и А. В. Веневитинова. Тело было предано земле в Оптиной пустыни. Таким образом мысль о необходимости новой самостоятельной философии, высказанная Киреевским в одной из первых его статей, была основанием и его «лебединой песни». Смерть остановила его на пороге к осуществлению заветного стремления его — определить в точности сущность будущей философской системы. Оставшиеся в бумагах его отрывки не представляют ничего цельного. Стихи Хомякова, написанные по поводу первых статей Киреевского:
267
См.: Сидонский Ф. Речь при отпевании Ивана Васильевича Киреевского. — A. M.
определяют и конечные результаты его работы в области философии.
В кратких словах историко-философские взгляды Киреевского можно формулировать так: культура западной Европы страдает однородностью, обусловливаемою господством в ней рационализма; русская народная жизнь характеризуется цельностью духовного начала и определяется требованием гармонического соединения ума, сердца и воли, основанием этой цельности является народная вера — православие, и будущность просвещения заключается в развитии его в духе учения православной церкви. Критика находила воззрения Киреевского слишком отвлеченными и неопределенными в приложении к действительной жизни. Но едва ли не следует видеть в этом скорее трагизм личного положения Киреевского, нежели органический недостаток его мышления. В капитальной статье Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» чуткое внимание друга (графа Комаровского) подметило «присутствие затаенных сожалений, пожеланий, не свободных от сомнений, коренящихся в грустном раздумье, допустимо ли, чтобы философия истории подлежала точности математической».
«Я знаю, — говорит сам Киреевский, — что общие мысли, не развитые в подробностях, редко понимаются в том смысле, в каком их хотят представить, ибо редко, даже человеку с талантом, удается найти выражение простое и незапутанное, когда он говорит общими выводами о предметах сложных и подлежащих не одному разуму, но вместе и опыту, и памяти, и личным соображениям каждого». Он сам смотрел на иные свои статьи «единственно как на введение к подробнейшему изложению» предмета и заявлял, что не решился бы никогда начать изложение своих мыслей в подобном случае, «если бы не надеялся каждую из них развить особенно и в применениях к действительности подтвердить и пояснить то, что в кратком очерке не может быть представлено иначе, как умозрительно». Таково вообще положение мыслителя, пролагающего новые пути мысли. Не следует притом забывать, что он не досказал вполне своих мыслей, а из последовательного обозрения сочинений его ясно видно, что он неустанно стремился к прояснению сознания и большей определенности воззрений. Заслуга его в истории русского самосознания несомненна: она заключается в указании самобытности начал русского просвещения и определении отношения к нему просвещения западного. Применение его философско-теоретических положений к действительности составляло задачу уже будущего поколения исследователей русской жизни. Едва ли справедливы также указания критики на мистицизм воззрений Киреевского. Несомненно, он был человек глубоко верующий и убежденный в том, что вера приобретается человеком не путем логических доказательств ее истин, не силой познавательных его способностей, а из благодатного откровения. В этом случае весьма характерным для Киреевского является известный в изложении Герцена рассказ его об испытанном им однажды живом молитвенном настроении при виде проявлений горячей народной веры перед чтимою иконою. Один из новейших критиков славянофильства заключил из этого рассказа Киреевского, будто он думал, что икона, «так сказать, намагничивается обращенною на нее душевною силою верующего народа», становится святою, потому что ей молятся, и нашел нужным указать на ошибочность такого взгляда; но сущность рассказа Киреевского, несомненно, совсем не в том: он лишь хотел сказать, что если невозможно логически доказать святость икон, как всякую вообще догматическую истину веры, то можно проникнуться их святынею силою непосредственно охватывающего чувства в благодатном общении молитвы с братьями по вере.
«Но
Если выражения «центр бытия», «внутреннее средоточие духа» и т. п. — являются признаками мистического направления мысли, то не следует забывать вместе с тем, что, с другой стороны, Киреевский признавал важность для религии света науки и сознания и утверждал, что «только из действительных отношений к существенности загораются те мысли, которые освещают ум и согревают душу». В последних словах Киреевского новейшая критика отметила предчувствие того направления, которое получила в настоящее время положительная наука. Некоторые крайности и преувеличения в развитии основных мыслей, как по вопросу об отношении западного просвещения к русскому, так и об отношении философии к вере, вполне объяснимы условиями времени, или, вернее, того момента, который переживало предлагаемое учение, как объяснимы резкости правдивых речей Чацкого тем «миллионом терзаний», который он носил в груди в душной среде фамусовского общества.
Значение Киреевского, может быть, не исчерпывается тем положением, которое он занял в истории русского самосознания: в его философско-литературных произведениях так называемое славянофильство, одним из зачинателей и первых представителей которого он был, получило, как это было уже справедливо замечено профессором Виноградовым, смысл явления, имеющего значение европейское: оно непосредственно примыкало к известному моменту в развитии европейского сознания и являлось своеобразным, но естественным шагом вперед в поступательном его движении, открывая выход из того тяжелого чувства неудовлетворенности, которое порождалось современным направлением европейской культуры. Философ-мыслитель, теоретик славянофильства заслонил в Киреевском широко образованного и даровитого критика; между тем его критические статьи по свежести и оригинальности мыслей, объективности и отчетливости характеристики разбираемых произведений или литературного значения того или другого автора принадлежат бесспорно к лучшим произведениям русской критической литературы. Наконец, это был один из замечательнейших, крупнейших русских писателей-прозаиков, поражающий необыкновенною ясностью изложения предметов самых сложных и движений мысли, едва уловимых. «Глубокий оригинальный мыслитель, Киреевский, — по меткому выражению В. И. Ламанского, — обладал необыкновенным, почти платоновским изяществом изложения. По языку он писатель классический».
Личные качества Киреевского высоко ценились всеми знавшими его. Его любили и уважали не только люди одного с ним образа мыслей, но и различных с ним взглядов: может быть, ни с кем из славянофилов западники не поддерживали таких хороших отношений, как с И. В. Киреевским. По словам видавших его, Киреевский поражал необыкновенным изяществом речи, удивительною глубиною мысли и обширностью многосторонних познаний и вообще производил сильное впечатление своею личностью. Он как бы совершенно не входил в обыкновенные рамки. Всем существом своим и всеми речами он как бы вносил тепло и прелесть духовной атмосферы… «Сердце, исполненное нежности и любви, — говорит о нем близко знавший его Хомяков, — ум, обогащенный всем просвещением современной эпохи, прозрачная чистота кроткой и беззлобной души, какая-то особенная мягкость чувства, дававшая особенную прелесть разговору; горячее стремление к истине, необычайная тонкость диалектики в споре, сопряженная с самою добросовестною уступчивостью, когда противник был прав, и с какою-то нежною пощадою, когда слабость противника была явной, тихая веселость, всегда готовая на безобидную шутку, врожденное отвращение от всего грубого и оскорбительного в жизни, в выражении мысли или в отношениях к другим людям; верность и преданность в дружбе, готовность всегда прощать врагам и мириться с ними искренно, глубокая ненависть к пороку и крайнее снисхождение в суде о порочных людях; наконец, безукоризненное благородство, не только не допускавшее ни пятна, ни подозрения на себя, но искренно страдавшее от всякого неблагородства, замеченного в других людях, — таковы были редкие и неоцененные качества, по которым И. В. Киреевский был любезен всем сколько-нибудь знавшим его и бесконечно дорог своим друзьям».
Петр Васильевич Киреевский
Петр Васильевич Киреевский, брат Ивана Васильевича, собиратель произведений русского народного творчества, родился 11 февраля 1808 года в селе Долбине, вблизи г. Белева, родовом имении своего отца, умер 25 октября 1856 года в своей орловской деревне Киреевской Слободке, в трех верстах от Орла. Детские годы вместе с братом он провел в Долбине. Обстановка и влияние, под которыми проходило его детство, были те же, что и для старшего брата; с переездом в 1822 году в Москву братья Киреевские занимались у одних и тех же профессоров и вращались в одном и том же кругу товарищей, хотя Петр Киреевский, отличаясь крайнею застенчивостью и несообщительностью, сближался до дружбы с немногими. По словам брата, это была душа глубокая, горячая, но несокрушимо одинокая… Любопытно, что для своего общественного образования Петр Киреевский находил в ту пору полезным поступить на некоторое время в военную службу и оставил это свое намерение лишь потому, что не пожелал огорчать матери, отказавшейся благословить сына на задуманный им шаг в жизни.
По свидетельству знавших Петра Васильевича Киреевского, у него были богатые и разносторонние способности, но менее блестящие, нежели у старшего брата; он говорил и писал на семи языках, но у него не было такого редкого дара слова, каким владел его брат, писал он также с большим трудом, что, впрочем, объясняется отчасти и его крайнею требовательностью к себе… Первые литературные произведения Петра Киреевского относятся к тому же году, когда выступил впервые на литературном поприще и брат его: в 1828 году он напечатал в «Московском вестнике» в переводе с испанского отрывок из комедии Кальдерона «Трудно стеречь дом о двух дверях» (день первый). В примечании редакции было сказано, что П. В. Киреевский намеревается заняться переводом всех лучших произведений Кальдерона; по свидетельству составителя материалов для биографии Ивана Киреевского, после Петра Киреевского в рукописи действительно осталось несколько оконченных переводов трагедий Кальдерона и Шекспира, но в печать, кроме указанного отрывка из Кальдерона, ничего затем не появлялось. В том же 1828 году Петр Киреевский напечатал особою книжкой свой перевод с английского повести Байрона «Вампир», с примечаниями к ней и приложением в переводе отрывка из другого, недоконченного сочинения Байрона. Выбор оригинала для перевода из Байрона, может быть, объясняется пробуждением уже тогда у П. В. Киреевского интереса к народным верованиям и сказаниям.