Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Шрифт:
— Простите, — поинтересовался Коля, — а каким же образом вы будете действовать?
— А вот увидите, каким. Фамилию директора гостиницы вы знаете?
— Да. Самохин Федор Алексеевич.
— Очень хорошо.
Открывает чемодан, достает тоненькую, только что вышедшую в Детиздате книжку, присаживается к столу и делает дарственную надпись:
Многоуважаемому Ф. А. Самохину с благодарностью за гостеприимство и так далее.
Уходит с книжкой, минут через пятнадцать-двадцать возвращается — уже без книжки, но зато с ордером
Вечером, вернувшись с работы, Жданов нещадно пилил меня. Жданов, которого кто-то насмешливо назвал Фоней-квасом, то есть человеком неэнергичным, нерасторопным, не умеющим жить, с возмущением говорил:
— Это не я, а вы — Фоня-квас. У вас есть напечатанные книжки, а вы, вместо того чтобы действовать, как Б., бегаете к Скосыреву и меня заставляете бегать!..
Своим зудением он довел меня до того, что я достал из чемодана даже не одну, а целых две книжки: довоенные «Часы» и переизданный в Кирове «Пакет» и надписал их в том заискивающе-любезном стиле, который преподал нам наш старший товарищ.
То, о чем я рассказываю дальше, похоже на анекдот, но так было. Не выдумал ни малейшей малости.
Как и многие другие аборигены «Москвы», мы пользуемся — потихоньку от гостиничного начальства — электрическими плитками. Накануне вечером, заговорившись, мы забыли съесть наш ужин — все ту же темно-коричневую, пахнущую почему-то хозяйственным мылом капусту. Я решил разогреть капусту, поставил тарелку на плитку. Конечно, тарелка минуты через две шумно треснула, то есть разломилась на две равные части. Тарелка была — казенная, гостиничная, с четко выведенными по краям буквами: МТГ, что значило: «Московский трест гостиниц». Чуть тепленькую капусту мы съели, а тарелку, вернее, бренные останки ее, завернули в газету и решили опустить утром на улице в первую попавшуюся урну.
Жданов чуть свет разбудил меня:
— Идемте к Самохину.
Надо сказать, что этот Самохин не только директор «Москвы», но по совместительству руководит еще и всем трестом московских гостиниц. Департамент его помещается на самом верхнем этаже гостиницы «Москва». Поднявшись туда на лифте, мы попали в приемную, которой может позавидовать приемная секретариата СП СССР.
— Федор Алексеевич занят. У него совещание, — сказала нам секретарша.
— Может быть, вы все-таки доложите ему, что его хотят видеть писатели Пантелеев и Жданов, — сверкая ослепительной улыбкой, сказал Коля. Секретарша ушла за толстую дерматиновую дверь и через минуту вернулась.
— Федор Алексеевич просит вас зайти завтра.
— В таком случае будьте любезны передать ему, когда он освободится, вот этот пакетик.
И Коля взял у меня один из свертков и с той же белоснежной улыбкой торжественно положил его на стол.
Когда мы спустились с тринадцатого этажа на первый, в вестибюль, я машинально пощупал оставшийся у меня сверток и сказал:
— Николай Гаврилович, мне кажется, вы передали ей не тот сверток.
—
Мы слегка развернули оставшийся у меня сверток. Там мирно покоились книги «Часы» и «Пакет».
— Фоня-квас! — закричал Жданов, выхватил у меня сверток и кинулся к лифту. На наше счастье секретарша была занята, говорила по телефону и не успела еще исполнить нашу просьбу — не вручила директору треста гостиниц черепки гостиничной тарелки.
. . . . .
Часто останавливается у нас, ночует на диване военкорреспондент С. Грубый циник. Это от него я впервые услышал омерзительную поговорку:
— Блат выше Совнаркома.
Он же зарплату называет зряплатой.
Его же изречение:
— Посидеть некогда лежамши.
Жизненный идеал этого С-ва:
— Солдат спит — служба идет.
Как обрадовался С., когда в нашей армии ввели погоны. Часа два он примерял их, пришнуровывал, красовался перед зеркалом.
. . . . .
На лестнице в Литфонде встретил Михалкова. Одет, как молодой царский генерал. Синяя бекеша, погоны, мерлушковая папаха, портупея.
Первые слова его:
— А м-мы вас п-п-похоронили.
Рассказал совершенно фантастическую историю о Введенском.
Они дружили — Михалков и Введенский.
. . . . .
Часто вижу в коридоре или в вестибюле гостиницы генерал-майора графа Игнатьева. Заметно стареет, но выправка по-прежнему гвардейская, форма безукоризненная. Чем-то похож на Викниксора.
. . . . .
Человек на фронте, где-нибудь под Харьковом или у Невской Дубровки, с удивлением, как нечто фантастическое, сновиденческое, проглядывает случайно попавший к нему клочок «Вечерней Москвы» от 26 декабря 1942 года:
Филиал Большого театра объявляет конкурс по следующим специальностям:
тенора 1 и 2
баритоны
басы
октависты…
Филиал ГАБТа — днем ДЕМОН, вечером ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО.
Госцирк — Борис Эдер с группой дрессированных львов.
Московский технический институт рыбной промышленности им. А. И. Микояна объявляет о публичной защите диссертации ассистентом Березиной Н. А. на тему: «Питание личинок стрекоз, как конкурентов и прямых вредителей мальков карпа и линя».
Положение в Тунисе…
Творческий опыт классиков.
Уникальная скатерть из цветного бисера…
1943
Достоевский о так называемых судебных ошибках:
«Лучше уж ошибка в милосердии, чем в казни».
(«Дневник писателя»)
. . . . .
Герой Одессы и Севастополя генерал И. Е. Петров, с которым я был знаком в Архангельском, после контузии страдает заметным тиком: подмигивает и дергает головой. Журналист N, автор книги о Севастополе, пишет об этом излишне, даже, пожалуй, до оскорбительности почтительно.
…«Оттуда, сдержанно улыбаясь, смотрит человек в пенсне. У него ритмично подергивается голова. Он поднимает руку к седеющему виску» и так далее.