Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Шрифт:
После такого окуривания почти у всех слезятся глаза. Но и тут шутят:
— Результаты плачевные!
. . . . .
Мучение с саперными лопатками. Постоянно они пропадают. Следить за ними приходится, как за бумажником или часами. Старшина Ведерников внушает новичкам:
— Воинский закон таков: потерял — укради, из-под земли достань, а чтобы завтра на месте была.
То же с другим инструментом, и с тренчиками, и с погонами и тому подобным.
. . . . .
— Трус потом моется, храбрый боем греется.
. . . . .
Подозвал меня
— А усы бы вам сбрить надо.
— Это почему?
— Усы только националы имеют право носить.
— А вы?
— Я — старшина, товарищ курсант!
. . . . .
Рассказывал фронтовик Федоров. У них на участке нередко бывало так. Летит немецкий самолет, с него прыгает парашютист. Наши подбегают, а он — мертвый, весь изрешечен немецкими пулями. Немцы его расстреляли в воздухе, из автоматов. Чаще всего жертва — еврей или румын. Верить не хочется, но с чего бы Федорову выдумывать, сочинять?
. . . . .
Первое замечание, заработанное мною в училище. При выходе (вернее сказать, при выбеге) из столовой, после команды «построиться» я дожевывал что-то жесткое из компота.
— Не покушали еще? — со зловеще любезным видом обратился ко мне помкомвзвода. — Выйдите из строя, дожуйте, а потом…
Я вышел из строя, спокойно дожевал костлявое яблочко и остался стоять лицом к строю на левом фланге. Только после команды «смирно» получил разрешение стать в строй. Потом мне сказали, что я дешево отделался. За жевание в строю, как уверяют старожилы, можно и на гауптвахту угодить.
. . . . .
Старший лейтенант Плотников:
— Вы, понимаешь, бросьте у меня эту гражданку!..
Имеются в виду гражданские привычки.
. . . . .
Нашей роты старшина Не пьет ни водки, ни вина, Но в этом будто бы вина Не старшины, а Главвина. . . . .
В столовой училища:
— Дело наше правое, обед будет за нами, кухня будет разбита.
. . . . .
В ушах все время звучит, даже когда засыпаешь:
— Подтянись! Подтянись!
— Ат-ставить!
— Смир-рна!
— Левое плечо вперед… Арш!
— Первый взвод строиться!
— Четвертый взвод на поверку выходи!
. . . . .
Ведерников:
— Я из вас выбью дух гражданства!
. . . . .
Через день курсантам за обедом полагается компот. Пришел в роту огорченный курсант из «старичков»:
— Сегодня компота не будет.
— Почему?
— Вы что — не слышите? Оркестр в столовой играет.
Подтвердилось. Иногда компот заменяют духовой музыкой.
Остряки уверяют, что два часа духовой музыки равняются по калорийности килограмму сливочного масла.
. . . . .
…На днях наш батальон вывели на плац. Перед строем выступил командир батальона, подполковник, очень забавная личность. Заносчив, элегантен, фатоват, похож на какого-то царского гвардейского офицера или кавалергарда.
— На этот раз, друзья, нам предстоит настоящая работа в боевых условиях. Наш батальон будет дислоцирован в прифронтовом районе. Командование поручило нам строительство укрепленных районов и аэродромов в Московской зоне обороны.
Куда именно нас направляют — никто не знает.
. . . . .
Стоим под Наро-Фоминском. Батальон расположился в густом лесу, там и шалаши, и оружие, и командирские палатки. Но работаем в открытом поле. Роем и укрепляем траншеи, ходы сообщения и тому подобное. Немецкие разведчики порхают над нами совершенно безнаказанно, так как никаких средств противовоздушной обороны у нас нет. Почти каждый день налетают «юнкерсы». Уже четыре раза бомбили участок строительства. Жертв не было. Да и работа наша почти не пострадала. Кое-что камуфлируем. А один раз немецкий летчик даже «помог» нам: воронку от фугасной бомбы удалось использовать при строительстве дзота.
. . . . .
Деревня Митькино. Здесь расположены штаб батальона, кухня, кузница и редакция нашей газеты «Из траншей по врагу». Уже вторую неделю газета выходит ежедневно. В конторе совхоза нашли основательно разбитую пишущую машинку «Ройяль», печатаем на ней в четырех-пяти экземплярах и газету и боевые листки.
Все хозяйственные постройки совхоза сгорели от немецкой бомбежки. То, что осталось, — зрелище мрачное. Заколоченные избы. Старухи, дети, собаки. Несколько девушек-подростков. Парень на костылях — в ситцевой рубахе без пояса, на груди две-три полоски, знаки ранения. Другой парень как будто здоров, но пригляделся — правая рука в черной кожаной перчатке: протез.
. . . . .
В уцелевшей избенке на окраине деревни расположился наш комбат. Сегодня, проходя мимо, видел, как он, поставив ногу на ступеньку крыльца, надраивал вишневой бархоткой свои щегольские кавалергардские сапоги.
. . . . .
Работаем в поле. Все обнажены до пояса. У многих татуировка. У кого «Лиза», у кого «Маруся», у одного: «За милых женщин!», а у высокого, светловолосого и голубоглазого парня — на левой руке, у самого плеча большие синие пунктирные буквы:
«Не забуду мать родную».
. . . . .
Ехали сюда из Болшева через Москву. Очень долго ждали чего-то у станции метро между Ярославским и Ленинградским вокзалами. Винтовки, составленные в козла. Шинельные скатки. Сидим на корточках или прямо на мостовой, на асфальте. Поем «Прощай, любимый город» и другое, такое же душещипательное. Идут мимо женщины, покачивают головами, вытирают кончиками платков глаза. Настроение, что называется, приподнятое. Видишь себя со стороны и любуешься, как любовался когда-то в детстве, в Петергофе, новобранцами и юнкерами в их выцветшей за лето защитной форме.