Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Шрифт:
Все-таки это волшебство, фокус: вдруг в одном из окошек третьего этажа раздвинулась штора и показался милый знакомый силуэт…
Задрав головы, мы стояли на мостовой, махали руками. И мама нам отвечала тем же.
Очень это Машке понравилось.
5.10.59.
Вечером ходили на прогулку. Шел дождь, и мы с Машей почти всю дорогу тащились под зонтиком. Гуляли недолго — до Скороходовской и обратно. Немножко побродили по Ружейной.
— Зачем ключик?
— Это замок, а не ключик.
— Зачем замок?
— Чтобы никто не залез и без спросу арбуз не съел.
. . . . .
Увидела водосточную трубу, из которой с шумом бежала вода.
— Пи-пи делает.
Объяснил ей, зачем труба. Не очень поняла. Продолжала у каждой трубы смеяться:
— Пи-пи делает.
7.10.59.
Легла опять поздно и долго не могла уснуть. Устраивала концерты, диким голосом звала мать, и когда та приходила и спрашивала: «В чем дело, что ты хочешь?» — она отвечала:
— Хочу всё…
— Что значит «всё»?
— Какам, пи-пи, водички, задик смазать, носик почистить…
Это — чтобы подольше побыть в обществе мамы, чтобы не спать. А мама часто клюет на эти хитрости.
В Разливе последнее время с Машкиным засыпанием дело обстояло лучше. Может быть, потому, что меньше нас было, некогда и некому было чичкаться с Машкой, и она понимала это и лежала тихо. Ей было важно, чтобы кто-нибудь из домашних находился в поле ее зрения.
— Алеша! Не вижу тебя! — кричала она. — Машенька, ты где? Не вижу тебя!
Но бывало и так, что одни голоса наши в столовой настраивали ее на спокойный лад.
По-моему, еще и кровать ее сейчас неправильно стоит. Стоит она боком к двери. Машке приходится, во-первых, лежать на одном правом боку, а во-вторых — и этого еще мало: чтобы увидеть кого-нибудь, приходится выкручивать шею. Вот вертится, вертится и не спит.
8.10.59.
Лежала под кварцем. После обеда ходила с папой гулять. Фантастическим было это короткое (55 минут) путешествие. Фантастика началась с того, что, выйдя из подъезда, папа пошел сам и повел Машу не налево, как всегда, а направо, в результате чего они оказались под какими-то другими воротами.
— Куда? Алеша! Это же не наш дом! — кричала Машка. — Куда мы идем?
И вдруг выходим на Большую Посадскую — и оказывается, что «наш дом» — рядом.
Уже поздно, темно, накрапывает мелкий дождичек.
Дошли до парка Ленина, парком — до Сытного рынка. Там папа поднимал Машу, брал на руки, показывал живых попугайчиков в закрытом уже на ночь зоологическом магазине. Потом прошли еще немного по этой рыночной улице, заглянули в какие-то ворота… Маша говорит:
—
— Да, это наш дом.
Зашли и ахнули.
Огромный дворище. Целая площадь. Окружают ее пять-шесть многоэтажных домов. И всюду окошки и в окошках огоньки. На одном окне стоит игрушечная лошадь, виден ее красивый, гордый силуэт. А посреди двора — огороженный заборчиком, вытянутый в длину сад! Настоящий сказочный сад. Во-первых, там никого нет, ни одной души. А во-вторых, сад полон всяких занятных штучек и аттракционов. Тут и скамейка-гриб, и качели, и вторые качели, и качающаяся лодка, и огромный, великанский стол, и корабль с мачтой и с флагом на мачте…
Все это мы испробовали: покачались на качелях, покатались в лодке, посидели под шапкой гриба-мухомора. И никто нам не мешал, никто даже в окошко не выглянул, хотя все окна были освещены и за ними, ясно, находились люди.
Вышли мы с этого двора тоже не совсем обычным, скорее даже сказочным, образом: вошли в какой-то подъезд, поднялись по ступенькам, свернули куда-то и оказались уже на другой, Кронверкской улице.
А на улице Мира мы стояли минут десять у огромных окон типографии. Я поднимал Машу, и она смотрела, как дяди и тети печатают книги и плакаты.
Заходили в магазин электротоваров. Купил Маше батарейку для фонаря. Еще в Разливе обещал ей приделать к ее велосипеду фонарик. Теперь приделаю.
Легла Машка сравнительно рано — в десятом часу. И сравнительно быстро заснула. Помогла этому предложенная папой перестановка кровати. Поставили ее так, как она стояла в Разливе, то есть лицом к двери, ведущей в столовую. Машке удобнее смотреть и не приходится выкручивать шею.
. . . . .
Разоблачал ее вчера перед «кварцем». Снимаю чулки. Она говорит нечленораздельное что-то. Я переспросил:
— Что?
— Не будешь влать?
— Не буду врать?
— Влать! Влать ты не будешь?
— Врать?
— Влать! Да влать! Не будешь влать?
— Врать нехорошо.
— Вла-а-а-ать!
И, отчаявшись сговориться со мной, отказывается от дальнейших попыток:
— Я не можу сказать.
И все-таки делает еще одну попытку:
— Не лазолвешь?
Это все-таки здорово! Так быстро, на ходу найти другое слово, другую форму глагола.
— Что?! Не буду я рвать? С какой стати я буду рвать твои чулки?!
10.10.59.
Машка весь вечер порывалась ко мне. Мама очень смешно изображала, как она, торопливо закончив ужин, вскакивает и с безупречной вежливостью благодарит всех присутствующих:
— Спасибо, мамочка. Спасибо, бабушка. Спасибо, тетя Минзамал. — И сразу поясняет: — Иду к Алешеньке.
Вежливость и прочее — чтобы не осложнять отношений с близкими, чтобы ускорить визит к Алешеньке.