Том 4. Наша Маша. Литературные портреты

Пантелеев Леонид

empty-line/>

17.9.60.

Вечером топили плиту, мама жарила пирожки, обещала и Машке дать теста. Машка смотрела на нее с таким жадным нетерпением, что сама призналась:

– Я вся дрожу.

Делала маленькие пирожки с каким-то черносмородиновым джемом.

. . . . .

А третьего дня вечером мы с Машей (позже к нам присоединилась и мама) вырезали и склеивали звериную карусель – очень приятно нарисованную, но не очень ловко подогнанную самоделку Т. Глебовой. Машка намазывала фотоклеем там, где

я ей показывал, и опять вся дрожала:

– Я сама… сама!..

. . . . .

Говорили о разных профессиях.

– А я кем буду? – спрашивала Машка.

– Кем хочешь, – говорю. – Ты можешь сама выбрать себе занятие. Можешь стать доктором, учительницей, почтальоном, столяром, писателем.

– Буду писателем. – Но сразу же спохватилась: – Нет, доктором.

Потом говорит:

– Я буду доктором, но буду только подруг своих лечить. Я чужих дядей боюсь лечить.

. . . . .

Ночью сегодня было холодно. Когда я после работы, в 1 час 30 минут, выходил в сад, стоял густейший, какой-то зловеще-беспросветный туман. Может быть, и заморозки были. Когда занимались гимнастикой, все вокруг блестело.

День солнечный. На небе ни облачка.

Но – прохладно.

Сейчас 11 часов. Мама и Маша ушли в лес за брусникой, но быстро вернулись. На траве лежит такая роса, что Машка тотчас промочила ноги. Вернулась, переобулись, опять пошли. Обещал после работы и я прийти…

18.9.60.

Очень ей хотелось еще раз пойти в лес.

Я ее разбудил, говорю:

– Пойдем в лес?

– Пойдем!

– Давай одевайся!..

И она сразу же, по-солдатски, по-пожарницки стала одеваться: стянула с себя ночную сорочку, влезла в рубашку, натянула чулки, штанишки… Но оказалось, что уже поздно, и в лес мы не пошли.

Мама сушила грибы. Машу к плите мы не подпускаем, но папа дал ей несколько палочек-шампури, нарезал из черной, белой и красной бумаги кружочков и рассыпал их по всем комнатам. Машка «собирала грибы», нанизывала их на палочки, сушила…

. . . . .

Утром сегодня говорит матери:

– Ты что мне каждый день говоришь: «Привереда! Привереда!» Что, тебе так нравится это слово?

. . . . .

Вернулось лето! Поют петухи, жужжат (шумно и весело жужжат) мухи… Только огород за моим окном являет собой картину самой несомненной осени: все жухнет, никнет, желтеет и сереет.

Разве что морковка и укроп по-прежнему зелены, но и к ним подбирается седина-желтизна.

19.9.60.

Вчера в лесу мама рассердилась на Машу.

– Ты где пропадаешь? Ты что не откликаешься, не кричишь «ау»? Ты что, заблудиться хочешь?

– Я была на своих полянках.

– На каких своих полянках?

– У меня здесь есть две любимые полянки.

Привела, показала маме – одну и другую. Мама говорит, что и в самом деле, очень милые, уютные полянки.

Самое удивительное, что Машка ей сказала:

– Я, мамочка, люблю здесь

одна бывать…

. . . . .

Машка, по словам мамы, пока не найдет первый белый гриб, слоняется по лесу мрачная, хнычет, скулит, сердится… Иногда мама из жалости «подстраивает» ей грибы. Найдет беляка, не срежет его, а зовет Машу:

– Машенька, иди сюда, здесь, по-моему, грибами пахнет.

Машка прибегает, и обе начинают нюхать воздух. В конце концов Машка натыкается на белый гриб.

– Ой, ой, белый! Белый нашла!

Но мама уверяет – и я согласен с нею, – что Машка «все отлично понимает».

Вчера в лесу она зовет маму:

– Ой, мама, мама, иди сюда, грибами пахнет!

Мама приходит:

– Где? Да… пахнет…

– Ищи, – говорит Машка. И смотрит на сосенку. А там – два хорошеньких масленыша.

А когда считают дома грибы, подводят итоги, она говорит:

– Это я сама, без запаха нашла!..

То есть без подсказки.

21.9.60.

Вчера хозяйка зарезала одну из куриц, выкормленных нами. Мы с мамой, очень не хотели, чтобы Машка об этом узнала. Сентиментальность? Нет, просто рано еще…

. . . . .

А сегодня – огорчительное происшествие.

Все утро Маша провела с хозяйкой. Та снимает помидоры, копает картошку, и Машка все время с нею.

Потом мы ездили встречать маму. Я вел навьюченный велосипед, мама и Машка шли по тропинке следом. На картофельном поле, которое уже почти полностью обобрано, Машка – и мы ей в помощь – собирали завалявшиеся маленькие светленькие картофелинки.

Была весела. Во всяком случае, я ничего не заметил. А ее, оказывается, что-то грызло.

У калитки нашего сада она задержала мать и, краснея, сбиваясь, захлебываясь, стала что-то бормотать:

– Мамочка… меня… тетя Женя… кормила…

– Чем кормила?

– Курицей… или петухом…

– И ты ела?

– Да… ела.

– А почему же ты не сказала ей, что тебе нельзя?

– Я сказала… я сказала, что мне не позволяют. А потом все-таки съела.

И тут мама спросила (меня рядом уже не было):

– А почему ты папе об этом не сказала?

– Я боялась.

Позже, в лесу, я заговорил с Машкой на эту тему.

– Почему же ты, доча, мне не сказала, что ела петуха?

– Я боялась.

– Чего ты боялась? Разве мы с тобой не друзья?

– Дрлузья.

– Ты всегда мне говори правду. За правду я тебя никогда не накажу и никогда не поругаю.

Потом я вспомнил, как утром мы с мамой боялись, что Машка узнает о печальной участи выкормленных ею кур и петуха. И спросил у Машки:

– А тебе петуха не жалко было есть?

– Он меня клюнул, – ответила Машка (он ее на днях действительно клюнул за палец, когда она его кормила хлебом). Чудовищно? Жестоко? Нет. Это, конечно, первое пришедшее на язык объяснение, а никакое не проявление жестокости. А может быть, и не первое, может быть, она уже думала, искала оправдание – не перед нами, а перед собственной совестью.