Том 4. Наша Маша. Литературные портреты

Пантелеев Леонид

Очень ей понравилась электрическая реклама – зажигающиеся на небе буквы. Сидели и читали: «Покупайте подарки в Ювелирторге», «Храните деньги в сберкассе», «Не давайте детям играть с огнем».

Разглядывала зеленого Кутузова и расспрашивала о нем:

– Он хороший?

– Да, он был хороший.

– Он детей любил?

– Да. У него была внучка Катенька, он ее очень любил.

– А других детей любил?

– И других – тоже.

– А меня он тоже любил бы?

– Думаю, что и тебя любил бы.

Потом встретили маму и пошли по каналу домой.

18.10.60.

Ездил

вчера с Машуткой в «Советский писатель». На лестнице в Доме книги встретили дядю Леню Рахманова, он уговорил нас зайти к ним, согласившись подождать нас…

В издательстве Машку встретили не хуже, чем другие мои произведения, – пожалуй, даже лучше.

Кто-то спросил, сколько ей лет. Меня рядом не было.

– Три, кажется, – ответила Машка.

Пришел веселый седеющий дядя, А. Н. Узилевский, заместитель директора издательства.

– А-а, девочка, здравствуй! Ты у нас работать хочешь?

– Хочу.

– Ну, будешь работать. Вот тебе стол, вот карандаш, вот бумага.

Пока я разговаривал с Кузьмичовым и другими, Машка успела нарисовать красным и синим карандашом девочку, у которой ноги растут прямо из головы, и еще кого-то.

Рахманов ждал нас на площадке второго этажа. Там – зеркало. И вдруг я вспомнил себя в этом зеркале – семнадцатилетнего, когда мы с Гришей Белых впервые появились в этом доме. Как смущались мы оба. Как я краснел, разговаривая с главным бухгалтером ГИЗа Лихницким. Он, помню, даже спросил: «У вас что, больное сердце»? – «Нет». – «А почему же вы так краснеете?»

Да, не в отца пошла наша Маша.

У Рахмановых сидели минут пятнадцать.

Дома были около четырех. На Марсовом поле успели набрать полные карманы снежной ягоды.

Тетрадь девятая

4 ГОДА 2 МЕСЯЦА

22.10.60.

Вчера вечером читал ей «Золушку». Слушает не очень внимательно: отвлекают картинки – нарядные, почти слащавые красавицы и красавцы.

Долго после этого не могла уснуть. Лежала, вертелась, ждала и звала мать. А когда Элико легла рядом, – тоже не сразу заснула…

Лежит, бормочет что-то. А на часах уже половина первого.

– Пажи…

– Спи, пожалуйста, Маша!

– Пажи…

– Что такое? Что ты там бормочешь?

– Есть такие мальчики. Их называют пажи. Мне папа сказал.

– Да, есть такие мальчики. Были. Ну и что?

– Нет, ничего, я просто хотела тебя проверить: ты знаешь или нет?

. . . . .

Была у меня переводчица из Праги – Ева Долейшова, молодая женщина, мать семилетнего мальчика Иванека.

Машка вернулась с прогулки в четвертом часу. С некоторым удивлением прислушивалась она к незнакомому акценту гостьи. То, что вокруг нее не совсем правильно говорят по-русски, к этому она уже привыкла. Но тут язык ломали как-то по-особенному. Чтобы понять некоторые вопросы, ей приходилось морщить носик.

Больше всего она удивилась, когда гостья, прощаясь и протягивая ей руку, сказала:

– Ну, здравствуй!..

– До

свиданья, – ответила все-таки Машка.

24.10.60.

Ездили в Пушкин – показывать бабушке дворцы и парки.

В Пушкине нас встретила зима. Уже глубокий снег. И чистый морозный воздух.

День какой-то чеканно золотой. В садах и парках лежит снег, а многие деревья еще зеленые. И – солнце. И какой-то особенный блеск шпилей и куполов.

Когда входили во дворец, Машка спросила:

– А принцесса где здесь?

Обратно шли мимо лицея, мимо памятника Пушкину, мимо китаевской дачи. Машка уже устала, ни о чем слушать не хотела, только на беготню и на игру в снежки ее хватало.

. . . . .

Вчера подарил ей коробку с буквами (которые сам когда-то вырезал из черной и темно-зеленой бумаги). Сегодня, не успела отзавтракать, как уже коробка на столе, буквы рассыпаны по клеенке («Ой, папа, папа, я нечаянно молоко пролила и буквы запачкала!» – «Ничего, доча»). Складывает с моей помощью слова: «Маша», «мама», «слон», «юбка»…

Теперь не остановишь ее.

. . . . .

Вчера за обедом у тети Ляли кто-то пересказал фельетон, слышанный по радио, – о том, как приезжий человек слышит в магазине:

– Дайте, пожалуйста, хороший лимон. Мне для больного.

И другой – для больного. И третий…

И приезжий думает: «Наверно, в Ленинграде эпидемия».

Мама сказала:

– А я всегда говорю: «Дайте, пожалуйста, виноград для моей дочки Маши».

Машку что-то осенило. Глазенки блеснули.

– Да. Мама галявит: «Дайте для моей дочки». А я галавлю: «А я его все равно есть не буду. Я виноград не люблю».

Мама уверяет, что ничего подобного не было, что этот анекдот Машка тут же за столом сочинила.

. . . . .

После прогулки вчера заходили в гастроном. Я купил несколько палочек леденцов. Машка никак не может запомнить это простое русское слово.

После ужина прибегает:

– Папа, ну где близнецы?!

– Какие близнецы?!

– Ты же обещал мне!

– Что обещал?

Растерянно:

– Какие-то близнецы.

26.10.60.

Уже увлеклась, уже не оттащить ее, не отвадить от чтения, письма, книги, бумаги, карандашей. Папина дочка! Вспоминаю трепет, какой охватывал меня при одном виде, при одном запахе карандаша!

Нет, форсировать не хочу, но и запрещать, противоборствовать не могу, не считаю себя вправе.

А первое, что она делает утром, после завтрака, – это хватает свою коробочку с буквами и начинает раскладывать буквы, составлять слова… Правда, слов получается еще не так много. Но даже МЗБОРГВ какой-нибудь ее радует. Все-таки сама составила!

Третьего дня выпросила у меня конверт.

– Папочка! Дай! Пожалуйста! Мне очень нужно.

Сегодня смотрю – конверт весь исчиркан. Это она «пишет». Как-то еще не может понять, сообразить, что письменное и печатное – это одно и то же, то есть составляется из тех же букв и из тех же слов.