Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Шрифт:
— Извините, пожалуйста, заговорил я вас. Как начну, ведь не удержусь, а этого ведь никогда не кончишь. Лучше уйти…
И он быстро ушел от меня в другие комнаты.
Его молча проводил глазами маленький господин с испитым лицом, вздернутым задорно носом, и, заложив руки в карманы, уверенно подошел к высокому, широкоплечему, сухому и сильному человеку в рубахе косовороткой, поверх которой был надет поношенный пиджак.
— Ну, что, Ваня, — лениво проговорил маленький, — выпьем, что ли…
— Выпьем, — согласился высокий, и оба пошли к столу.
Они выпили, закусили и отошли к молодому
— Шурка, не грусти, — хлопнув его по плечу, присаживаясь, сказал высокий.
Присел и маленький.
Молодой человек в ответ кивнул головой и добродушно сказал:
— Ладно, не буду. Давай так условимся: я грустить не стану, а ты водку брось пить.
— А мне что? Только и всего, что бросил.
— Бросил? Честное слово?
— Говорят тебе, бросил.
— Нет, честное слово?
Высокий махнул головой и пренебрежительно ответил:
— Честное слово.
— А я с кем же пить стану? — спросил маленький.
— А ты тоже брось, ей-богу, — посоветовал молодой человек.
— Ладно, пройдет это с вами, — ответил маленький.
— Кто эти? — спросил я у доктора.
— Этот вот маленький, — начал объяснять мне подсевший ко мне доктор, — фельдшер Петр Емельянович Снитков, этот юноша — учитель Александр Владимирович Писемский, а этот высокий — агроном, управляющий одного здесь имения, Иван Андреевич Лихушин. Все трое друзья-приятели. Лихушин и Писемский фигуры очень интересные для вас, как для писателя, так и для хозяина: Писемский — учитель с огнем и верой в дело, Лихушин — прекрасный агроном, теоретик и практик, и тоже влюблен в свое дело. Человек больших способностей. Он уже несколько лет хозяйничает здесь в одном имении, но, к сожалению, владельцы его народ обедневший и, как все здесь, не верящий в высшую культуру..
Агроном по образованию и к тому же практик — этого в наших местах я еще не видал ни в земстве, ни в частных хозяйствах.
И так как я уже решил приняться снова за хозяйство, и хозяйство культурное, то понятно, что такой человек, как Лихушин, сочетавший теорию и практику наших мест, заинтересовал меня.
Я попросил доктора нас познакомить и через несколько минут уже сидел возле них.
— Скажите, пожалуйста, — спросил меня, когда я подсел к ним, для начала маленький фельдшер, закладывая ногу за ногу и теребя свою бородку, — вот мы прочли ваш очерк нынешней зимой «Несколько лет в деревне» — это ваше первое произведение?
— Первое.
— Что ж это вы так поздно надумали взяться за перо? Интересно в вашем писанье то, что вы пишете из действительной жизни. Собственно, жгли вас, как я понял, за то, что вы мешались в жизнь крестьян, хотели устроить ее по-своему, как вам лучше казалось… Вам, а не им, — улыбнулся фельдшер, тыкая в меня пальцем. — Ну и что же, какой же вывод получился у вас теперь?
— Я не мешаюсь больше, — ответил я, — в жизнь крестьян.
— Да, — заметил Петр Емельянович, — крестьяне, положим, и сами говорят это… на базарах даже хвалятся: «Проучили мы, говорят, княжеского барина, — рубаха, а не барин стал…»
Все рассмеялись; рассмеялся и я.
— А затем, — продолжал я, — я решил заниматься снова хозяйством.
— Хозяйством выгодно заниматься, — ответил Лихушин, — если есть деньги,
— Но если все опять займутся таким делом, то опять будет убыток, — заметил Петр Емельянович.
— Будет хорошее хозяйство, — наставительно ответил ему Лихушин, — будет хлеб, скот, будет богатство вместо нищеты.
— Ну, тебе виднее, — кивнул фельдшер. И сказал по поводу проходившего доктора:
— А нехорошо выглядит наш доктор. Да где ему и выглядеть хорошо? Vitium cordis в полном разгаре.
— А ты не пугай, — заметил ему Лихушин, — говори по-русски.
— Порок сердца, — перевел фельдшер.
— Наследственный или благоприобретенный?
— Нажитой… Нельзя было и не нажить, — этакую семейку вытащить на своих плечах, урочишками, да и сейчас всякого народу, которого тащит еще больше… Там мать, помирая, просила не оставить сирот, школьные ребятишки, вот Настюша воспитанница в гимназию уже ходит. Так все жалованье между рук и проходит… Да и велико ли жалованье? Больной приедет: себе хлеба, лошади сена… «Константин Иванович, слышь, сенца-то беремя лошадке-то возьму у тебя?» — «Бери, если есть». Ведь продал лошадь, потому что отказать не может, а из-за одной лошади расход такой пошел ка сено… Лошадь бросил держать, а есть не бросишь; кто ни попросит: «Бери».
Поговорить с Лихушиным относительно хозяйства так и не пришлось в тот раз. Мы только условились с ним, что я с доктором как-нибудь на днях побываю у него.
Вскоре мы с доктором действительно навестили Лихушина и учителя.
Сами хозяева никогда в этом имении не жили. Когда-то владельцы эти были очень богатыми людьми, и клочок земли в две тысячи десятин не представлял для них никакой цены.
Но главное имение с оранжереями и садами было продано, продавались один за другим и придатки, пока не остались только те две тысячи десятин, на которых хозяйничал случайно попавший к ним Иван Андреевич Лихушин.
Иван Андреевич, приехав несколько лет тому назад, застал только избу караульщика.
Все это дорогой рассказал мне доктор.
— Ну, вот и Апраксино, — сказал доктор, когда мы взобрались на последний пригорок.
И сразу почувствовалось что-то иное, совершенно отличное от тех тощих полей осени, которые мы оставили за собой.
Имение начиналось живописной местностью — перелесками.
Поля между этими перелесками, по которым извивалась наша дорога, несмотря на осень, ярко зеленели. Белые стволы берез на этой зелени казались еще белее. Свежестью дышал молодой расчищенный лесок и эти поля, и самый закат, казалось, задержался здесь на ярком фоне.
Скоро, впрочем, опять потянулись обычные темные поля осени.
Я сперва принял зелень за озимь.
— Это люцерна, — сказал доктор.
Та люцерна, которую столько лет я пытался и бесплодно развести у себя. Люцерна — одна из нот громадного клавикорда культурного хозяйства.
Мы уже подъезжали к усадьбе.
На совершенно ровной местности, около пруда, своими размерами напоминавшего тарелку, возвышалось с этой и той его стороны несколько простых одноэтажных деревянных построек.