Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Шрифт:
— По ту сторону, — говорил мне доктор, — приемный покой, школа, а сюда ближе экономические постройки.
Там около школы и больницы виднелась зелень молодого сада и даже клумбы с осенними цветами. Здесь же около экономических построек все было серо и даже грязно.
Мы въехали на обширный двор, примыкавший прямо к пруду.
Флигель, изба, еще какие-то постройки из осины, уже принявшие грязно-серый цвет, торчали там и сям во дворе в каком-то странном беспорядке.
Торчали так, словно вызвали их, поставили
Рабочий вывел из-под навеса жеребца — сухого, сильного, с раздвоенным задом.
— Это его арден, — сказал доктор и крикнул рабочему: — А что, Иван Андреевич дома?
— Нет, дома нету, — в поле.
— А учитель?
— Учитель должен быть в школе.
— К нему поедем? — спросил доктор.
— Ну что ж, к нему.
Писемского мы застали в школе, окруженного ребятишками.
Школа была отстроена, что называется, начерно и состояла из четырех комнат: собственно школы, мастерской, комнаты учителя и смежной с ней переплетной.
Самая большая была школьная комната, высокая, светлая, со множеством окон.
Осеннее солнце, заходя, приветливо красноватыми лучами играло на стенах, на полу, на детских головках.
Во всей обстановке чувствовалась налаженность, уютность, равновесие. Напрашивалось сравнение со стадом и опытным пастухом, расположившим вокруг себя это стадо.
— Батюшки, кто приехал, — весело сказал учитель, увидев доктора, а когда за доктором показался и я, он смущенно прибавил — Да, и вот еще кто…
Мы пожали друг другу руки, и учитель сказал, обращаясь к детям:
— Ну, делайте, что хотите, а мы вот с гостями уйдем ко мне чайничать.
— Ладно, — ответило ему покровительственно несколько голосов.
После этого, как будто неохотно, учитель обратился к нам:
— Ну, милости просим ко мне, господа… Уж не взыщите только — живем плохо…
— А вот увидим, увидим, — сказал доктор, входя в его комнату и, по привычке к низким дверям, наклоняя голову.
— Насчет этого без опаски, — усмехнулся Писемский, заметив движение доктора.
Большая комната учителя имела очень мало мебели: кровать, стол, два стула да шкаф некрашеный, еще не остекленный, весь наполненный книгами.
— Библиотека вот недурная, — без малого всю Иван Андреевич пожертвовал нам…
Библиотека действительно оказалась недурная. Кроме детских, было много книг, которым позавидовал бы любой интеллигент.
Я выразил по этому поводу удивление.
Писемский рассмеялся и ответил:
— На днях земский заехал тоже попить чайку и тоже обратил внимание на библиотеку. Теперь и побаиваюсь.
— Это уж новый, Горянов? — спросил доктор.
— Он, — лаконически кивнул головой учитель.
— Кажется, симпатичный? — спросил доктор. — Говорит о прогрессе.
— Вот увидим, — уклончиво ответил учитель, — садитесь, господа.
Мы
— Иван Андреевич как? — спросил доктор.
— Мучается, — усмехнулся учитель.
И, помолчав, нехотя, заговорил полусерьезно:
— Да ведь в самом деле: ведь это богатырь, размах какой… Горы бы ему ворочать, а вместо этого игрушечные размеры каких-то жалких попыток с людьми, которые не понимают и не хотят понимать…
Молодой безусый Писемский, светлый блондин, горбился, постоянно смущенно проводил по своим коротко остриженным волосам и старался казаться старше своих лет. Он говорил тихо, убежденно, слегка нараспев. Но иногда вдруг сразу слетал с него серьезный тон, и он улыбался по-детски, удовлетворенный мсчастливый.
Он застенчиво спросил меня:
— У вас теперь, кажется, нет школы?
— Собираемся строить.
— А учитель есть?
— Нет еще. У вас школа ремесленная? — спросил я в свою очередь.
— Да, только средств мало, а ребятишки охотятся.
— Какие у вас ремесла?
— Да теперь пока переплетная, — я сам учу, — столярная. Иван Андреевич хочет с весны завести образцовые поля, да не знаю, как владельцы: денег у них уж очень мало, — ничего почти не дают на школу, — так из ничего и делаем, Иван Андреевич больше на свое жалованье. — Учитель пригнулся, хихикнул и развел руками. — А так можно было бы; есть замечательно способные, да, главное, охотятся, — все, положительно все.
Он помолчал и продолжал:
— Вот пчеловодство начали: Иван Андреевич раскошелился — дадановский улей нам выписал.
Он опять рассмеялся, вытянул руку и размашисто ударил другой по ней.
У людей, преданных своему делу, особая манера говорить, особый голос.
Как-то сразу это чувствуется, сразу заинтересовываешься их делом. Мелочь, мимо которой прошел бы и не заметил, в таком освещении становится яркой и красноречивой.
Как у хорошего повара из самой простой провизии выходит вкусно и аппетитно, так и у Писемского было уменье, была способность придавать вкус и аппетит своему делу. Делалось это как-то незаметно, само собой.
Через полчаса мы уже чувствовали себя здесь своими людьми.
В соседней комнате, отделенной от учительской только легкой переборкой, уже давно слышалась какая-то возня.
Учитель все время прислушивался и иногда улыбался про себя. Он не выдержал наконец и, подойдя к дверям, с нескрываемой улыбкой удовольствия посмотрел в открытую дверь. За ним заглянули и мы.
Учитель весело прошептал:
— Ишь, шельмецы…
В соседней комнате на столе кипел только что поставленный громадный самовар. Кипел весело, энергично, выпуская во все отверстия пар. Вокруг самовара суетилось несколько подростков учеников.