Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Приснился ему Авраам –
он увидел Авраама в ту минуту, когда архангел Михаил вернул Авраама после небесного хождения по мукам опять на землю:
потому что пришел последний срок, и смерть должна была взять душу Авраама.
И стала смерть перед лицом Авраама.
И совсем не похожа на ту ощеренную и злую курносую, какой приходит она на землю к простым смертным, нет, она была красоты необычайной –
Авраам ведь друг Божий!
Но и красотой не могла смерть обмануть Авраама.
Авраам не назвал смерть
И душа его содрогнулась.
В страхе смотрел Авраам на красоту ее –
не мира сего.
А в ту минуту, как появилась смерть перед Авраамом в необычайной красоте своей – и такого в апокрифе нет, а снится Баланцеву, – призвал Бог души всех людей, которым Авраам за долгий свой век сделал добро, и тех, кому сделал Авраам зло.
И видит Баланцев, как затолпились люди, осененные светом – добром Авраама, и их было без числа, и каждый из них становился за спиной Авраама – против смерти.
И смерть стала еще прекраснее от этого света.
– Молю тебя, скажи мне, кто ты? – спросил Авраам.
И в эту минуту увидел Баланцев, как с противоположной стороны, как шарик, оторвавшийся от горизонта, катилась прямо на Авраама черная тень; и рос этот черный шарик и свет от него густой темный был, так темен и так ядовит – всякий свет померкал.
А вот из черной тени выступило лицо человеческое – это был единственный человек, обиженный другом Божьим, единственный обойденный на земле Авраамом – и у друга Божия нашелся такой! – и вот явился на судный зов.
Он стал за спиной смерти.
И тень от него упала на смерть.
И изменила лицо ее из красоты в плач.
И человек этот рос, покрывая тенью всю землю – и смерть и Авраама.
Это был великан – единственный обойденный на обойденной земле в мире гроз и бурь, тревоги и неутоленности.
«Помогите, поддержите, доложите правлению!»
Тимофеев хотел устроить жизнь свою так,
– чтобы было все ровно и гладко.
Сначала-то думалось ему, что у всех идет жизнь и ровно и гладко, и только у него не по-людски:
и отец, и мать, и все, кто их окружает, необыкновенно счастливые люди.
Так всегда думается, будто другому легче, а этот другой на тебя косится с завистью: вот, мол, какой счастливец.
Ну, а по правде-то, разве кому легко?
И раз навсегда можно было бы отрешиться от мысли сделать свою жизнь и жизнь других на земле ровной и гладкой.
– Сама земля не легка.
Но мало ли, что нужно!
Тимофеев хотел устроить жизнь свою так,
– чтобы было все ровно и гладко.
То же самое хотел и отец и дед его, и деда его дед –
И ему казалось, что это совсем легко достижимо,
– стоит лишь устранить кое-что чисто внешнее, что постоянно мешало и отцу его и деду и деда его деду – до Адама, всем Тимофеевым.
И такое решение его устроить жизнь свою тимофеевскую по-своему пришло к нему на распутье его лет.
Отец Тимофеева фабрикант – известный человек в деловых кругах. Средства у Тимофеевых были очень большие.
Но жизнь отца, и это уж скоро стало заметно, шла далеко не так, как хотелось старику. С каждым годом отец становился беспокойнее: выгода от дела явственно возрастала, но с ростом выгоды убывал покой.
И чем дальше, тем чаще повторялся один беспокойный припев, что нет надежных людей и некому поверить:
– в пустяках обманут!
А казалось бы, как раз наоборот:
слишком много людей, на кого можно было положиться и поверить.
И Тимофеев, тогда еще совсем юный, гимназистом, объяснил себе беспокойство отца тем, что люди, среди которых ищет отец веры, совсем ее не заслуживают,
– потому что сами ищут выгоды от отцовского дела и только подхалимничают и льстят, а случись беда, первые и покинули бы отца.
Это чуял отец и беспокоился.
– А почему отец окружил себя именно только такими людьми?
Да очень просто:
– просто потому, что отцовское выгодное дело притягивало именно таких.
А позорче-то взглянуть, и выйдет, что, ревниво ограничивая круг своих помощников, отец дал маху:
ведь на его стороне было огромное большинство – весь строй жизни держался его делом! – и выбрать можно было не за страх и из выгоды, а за совесть.
Фабрики и торговля, которые были в руках Тимофеевых, это ли не ось, на которой обращается весь наш машинный день – горький хлеб наш насущный?
И по мере раздумывания о жизни отца, Тимофееву, тогда еще совсем юному гимназисту, не представлялась жизнь отца той жизнью, какую он избрал бы себе:
прежде всего в ней не было, несмотря на всякие благоприятные материальные условия, самого главного –
– ни ровности, ни глади, а одна тревога и беспокойство.
И из-за чего было отцу так стараться? – из кожи ведь лез со своими делами!
– Из-за самого дела?
Да, конечно, ход самого дела – искусство делать дела – вот что веселило отца. И отними у него это дело, он потерялся бы: спился бы или еще как, все равно, пропал бы, – без своего дела он не мог и дня прожить!
Так сам он не говорил никогда, он ссылался обыкновенно на семью, –
будто все заботы его – все дело его – ради семьи.
А было ли от этого в самой основе жизни в душе легче семье и покойней?