Том 4. Плачужная канава

Ремизов Алексей Михайлович

И немилосердно зажглась на ноге мозоль.

* * *

Вечером Антон Петрович не взял даже счета с Овсевны.

А старуха не раз приступала!

Старуха успокоилась разговором с Нюшкой: дело ее со страховкой улаживалось благоприятно.

А последний самовар ночной умирил и самого Антона Петровича.

И лег он совсем примиренный.

И только где-то в самой глуби несуразного существа его, как червячок точил и мышью пел нехорошее.

И приснилось ему –

– подымается

он будто на лифте –

Бог знает, на какую высоту он поднялся, – этажей не считал.

А подымался не один, а с доктором Задорским. И оба подымались они – к Маше.

Вот, наконец, и дверь ее.

Около дверей ящик.

И надо из лифта прыгнуть в этот ящик, и тогда уже отворить дверь.

Задорский так и сделал: прыгнул в ящик и, должно быть, очень крепко рванул дверь –

Ящик отвалился и повис на ощерившихся гвоздях.

Антон Петрович ухватился за край –

Если влезть ему в ящик и начать приколачивать гвозди, ящик никак не выдержит – сорвется.

И он отдернул руки –

А перед ним страшная пропасть и уж ему ничего не остается – назад все равно не вернуться.

И он полетел вниз.

Высоко над землей он летел –

Не на крыльях и не на аэроплане, а в самом обыкновенном вагоне третьего класса.

Вагон битком набит: сидят и стоят и так примостившись висят на ремнях под крышей.

А чтобы пройти в другой вагон, надо высунуться из окна и на руках тянуться в окно соседнего вагона: вагоны летят друг к другу под углом.

И слышит он: Маша зовет!

Маша зовет:

– Она пришла бы в их вагон, да боится.

И вдруг видит: Задорский высунулся из окна, ухватился за окно другого вагона и повис –

– Селедки голландские! Селед-ки!

* * *

Антон Петрович открыл глаза.

– селед-ки!

Раннее петербургское утро.

И это утро – белый свет – как гарь:

не смотрел бы!

не просыпаться бы никогда!

И чувство, какое охватило его, отчаянное, напоминало ему далекое, совсем было забытое из его деревенского шалопайного года.

Помнит, пришла в дом такая, как Нюшка, гладкая, со зверским лицом, пришла помогать в уборке. И задумал он ночью прогуляться к ней. И вот, когда все заснули, прокрался в коридорчик, где спала она, разбудил ее. И победив свою робость – он всегда был робок, должно быть от книг и от спутанных мыслей – полез к ней. И это нисколько не удивило ее. А его от неожиданности, что ли, сразило.

И он должен был вернуться к себе под упреки, что потревожил, и, конечно, с насмешкой.

А когда поутру проснулся и было вот точно такое же утро – такое же чувство – белый свет, как гарь.

– Да лучше б провалиться сквозь землю!

* * *

Будылин,

думая о Задорском и Маше, представлял себе жизнь их одним завидным счастьем, какое выпало на их долю, может быть, единственным в мире.

То, чего он добивался с такими жертвами – была, ведь оставлена философия, книги, наконец, сбриты усы! – и ничего не добился, им досталось совсем легко – судьбой.

И что ни говори, а было-таки на свете счастье, которого он никак не мог принять.

И теперь, философствуя, он старался найти всякие нарушения этого счастья, потому что, ведь, всякое счастье нарушало его философию.

Он успокоился на том, что Маша рано или поздно изменит, так все и кончится.

И хотя оснований думать так никаких у него не было, за наступающую измену он ухватился, и приурочивал к одному прекрасному дню, когда случайно – по судьбе опять же!

– они столкнутся, и Маша бросится к нему на шею.

* * *

Баланцев, по-прежнему бывая по субботам у Тимофеевых, не мог не заметить перемену.

А Задорского он больше не встречал.

Говорили же о нем всегда.

И разговор, как заметил Баланцев, был очень напряженный: Тимофеев, говоря, словно взвешивал всякое слово, а Маша с необыкновенным волнением.

А однажды Баланцев пришел не в положенный свой день, не в субботу, и застал у Тимофеевых Задорского.

И все было, как раньше: оживление Маши, особенная внимательность к ней Задорского.

Все это ясно говорило о их счастье.

И желая людям только счастья и, не веря ни в какое счастье, Баланцев, обожавший Машу, с тревогой думал о новых ее разочарованиях и неизбежных.

* * *

Тимофеев не мог не видеть, какие были отношения у Маши с Задорским, но об этом ни слова не было сказано.

И о той ночи Маша не обмолвилась: почему тогда плакала и отчего как раз с той ночи пошел разлад?

Задорский приезжал к ним куда реже.

И чаще стало повторяться: ждут и ждут, а его нет.

И в эти часы волнение Маши доходило до исступления.

А приезжал Задорский и все казалось по-старому, как тогда, до той ночи.

А на другой день опять не узнать было Машу: озабоченность, тревога, тяжелое молчание.

Что-то такое совершилось, чего не знал Тимофеев. Одно знал он: то, что стало, не сулило никакого счастья.

Кто же виновен?

Кого винить? – Машу?

Задорского? Нет, тут было что-то помимо их – выше их.

И оно действовало наперекор их воле, – оно разлучило.

* * *

Задорский, за суетой своих дел, назначал день и совсем неумышленно не являлся к ним.

А Маша, желая высказать ему все свои подозрения – она стала думать, что он не любит ее! – не договаривала всего из-за какого-то гордого своего стеснения.