Том 4. Плачужная канава

Ремизов Алексей Михайлович

– На лоне природы!

О согласии Нюшки не было вопроса.

Само собой, Нюшка будет только рада или так, что сердцем-то, пожалуй, она никак не отзовется. Ей чего? Ни места искать! Будет Нюшка и на кухне и в комнатах полная хозяйка:

«ешь, пей и спи, сколько влезет!»

Антон Петрович открылся Баланцеву.

Баланцев сразу ровно бы ничего и не понял.

Очень отдаленно начал Антон Петрович и туманно:

сначала о гностике Василиде¹¹⁴ –

«о бесстрастном отдыхе от муки существования с его вечным гнётом хотения и воли»¹¹⁵ –

потом о Руссо и про «лоно природы», – а потом уж о решении жениться на Нюшке.

– Алексей Иванович, вы понимаете, мне все надоело! Как перед Богом скажу вам: хочется мне ничего не желать, ни о чем не думать, – на лоне природы!

Что мог ответить Баланцев?

Неприглядная жизнь приятеля вопияла не то хрюком свинячьим, не то со креста воплем души, обреченной на крестное существование, «с вечным гнётом хотения и воли».

– Значит, судьба, Антон Петрович.

Что же еще скажешь!

И было решено: не откладывать в долгий ящик, на Красную горку¹¹⁶ играть свадьбу –

«Антон Петрович Будылин и Анна Семеновна Пугавкина¹¹⁷!»

3. Некуда

Задорский только и мог забивать себя работой и работал действительно до упаду.

Он ясно сознавал, что ему «не под силу» была бы жизнь с Машей, и хорошо, что так все произошло:

они расстались.

– Да, не под силу!

Но своей работой совсем от себя, от своего чувства, он не мог оградиться.

Без Маши было пусто. Раньше он как-то и дело-то свое делал для нее: «приедет, расскажет ей». А теперь одни каторжные будни –

«и жить не интересно!»

И вдруг память о Маше пробуждалась со страшной силой:

мстила ему за все часы его забвения.

И в такие раскаленные минуты ему ничего не хотелось, только –

«только бы вернуть!»

Если бы он был пьяница, он напивался бы до бесчувствия в такие минуты.

Но что-нибудь сделать – как-нибудь передать Маше о этой своей мстительной памяти, – у него не хватало воли.

Работа его давила.

И все часы его были разобраны.

Какой-нибудь особенный случай тащил его к делу: он ехал в больницу. Или принимал у себя, пока не застило в глазах, и он не разбирал слов.

Так всякий день – так прожил он зиму.

И когда повеяло весной, пробудилась и память о первой встрече, о первых свиданиях, он так и скорчился весь –

нет, он больше не мог схорониться от своей мстительной памяти и никаким уж делом ему не оградить себя!

Если бы Маша позвонила ему, – он все бы бросил, все свое дело, он сейчас же бы приехал куда угодно.

Он на все согласен, – ему ничего не надо!

«он будет только

смотреть и молить о любви».

Последние дни прожил Тимофеев той самой собачонкой, которую, помните, ребятишки, играя в дикую игру, тащат топить¹¹⁸ –

И отбивается собачонка и говорит по-собачьи, как с взрослыми:

«Что это вы, ребята, затеяли: топить! Ну потопите меня, и не с кем будет играть вам. Бросьте!»

А ребятишки весело с криком и визгом, с загорающимися глазёнками знай себя тащут. –

И несчастная понимает, что дело пропало, – и перестала упираться, повыла – никто не услышал! –

и шла к речке молча, только глядела:

«За что это мне?»

Последние дни прожил Тимофеев отчаянно, как эта несчастная, попавшаяся в какую-то дикую игру, собачонка.

Всякий день было так:

«или ему быть или пропасть».

Всякую минуту могло случиться, и про это так страшно было сказать себе: Маша – Маша в исступлении отчаяния своего не выдержит и что-нибудь такое сделает над собой!

Бойцовские деньги подходили к концу.

А тут как на грех: слез с трамвая, задумался, хотел билет разорвать, а разорвал пятирублевку.

И все-то неудачи.

Пошел наниматься в контору на Морскую и выходило все благоприятно, да видно, справились на старом месте –

и «решительно» отказали.

И даже в кандидаты записывать отказались.

Отчаяние петлей захлёстывало.

Когда схватит за сердце и станет тесно в доме, хочется на волю, и выходишь – и не воздухом развеять боль, –

а еще больше расправить себя!

Комнатных стен твоих мало, надо на люди – к этим движущимся грозящим стенам.

Вот и выходишь –

Никто ничего не видит, никто ничего не чует, а те, кто смотрит и видит – не верят.

И где же найти милосердие – какими жгучими словами или каким кровавым хлывом надо хлестнуть по окаменелому сердцу и пробудить в мире и самое малое участие в человеке к человеку!

Тимофеев тогда ничего не сказал Маше о своей неудаче с местом, боялся еще больше расстроить, и когда выпала тихая минута, он вышел на волю.

Он дошел до Гостиного двора.

Сзади шмыгая, все кто-то словно хотел его обогнать – так показалось ему – и это его забеспокоило и он ускорил шаги.

А тот не отстает – тоже заторопился.

И вот не вытерпел – крепко двинул плечом и оглянулся:

а никто и не думал обгонять его, а толкнул он какую-то женщину, глазеющую на витрину.

«Что же это такое, ни за что человека толкнул!»

И Тимофеев пошел виновато.

В проезде выставлены были игрушки.

Не покупать, а только посмотреть толкнуло его. Ему померещилось: висит деревянная лисица – палочки такие раздвигаются –¹¹⁹