Том 4. Повести и рассказы, статьи 1844-1854
Шрифт:
— Тьфу ты, чёрт! что за вздор! — восклицал он невольно вслух. — Ну, а если он точно убьет меня, — продолжал он свои размышления, — надо, однако, принять свои меры, распорядиться… Кто-то пожалеет обо мне?
И он с досадой закрывал свои широко раскрытые глаза, натягивал одеяло на шею… но все-таки заснуть не мог…
Заря уже брезжила на небе, и, утомленный лихорадкой бессонницы, Владимир Сергеич начинал впадать в дремоту, как вдруг почувствовал какую-то тяжесть на ногах. Он открыл глаза… На его постели сидел Веретьев.
Владимир Сергеич изумился чрезвычайно, особенно когда заметил, что на Веретьеве не было сюртука, что у него из-под расстегнутой
— Позвольте спросить… — начал он, расставив руки.
— Я к вам пришел, — заговорил Веретьев сиплым голосом, — извините меня, в таком виде… Мы там немного выпили… Я желал вас успокоить. Я сказал себе: там лежит джентльмен, которому, вероятно, не спится. Поможем ему. Внемлите: вы не деретесь завтра и можете спать…
Владимир Сергеич изумился еще более.
— Что вы такое сказали? — пробормотал он.
— Да; всё это улажено, — продолжал Веретьев, — этот господин с берегов Вислы… Стельчинский… извиняется перед вами… завтра вы получите письмо… Повторяю вам: всё кончено… Храпите!
И, сказавши эти слова, Веретьев встал и направился неверными шагами к двери.
— Но позвольте, позвольте, — начал Владимир Сергеич. — Как вы могли узнать и почему я могу поверить…
Веретьев посмотрел на него.
— Ах! вы думаете, что я… того… (и он слегка качнулся вперед)… Говорят вам… он к вам завтра письмо пришлет… Вы не возбуждаете во мне особенной симпатии, но великодушие моя слабая сторона. Да и что тут толковать… Ведь это всё такие пустяки… А признайтесь, — прибавил он, подмигнув глазом, — вы-таки струхнули, а?
Владимир Сергеич рассердился.
— Позвольте, наконец, милостивый государь… — промолвил он.
— Ну хорошо, хорошо, — перебил его Веретьев с добродушной улыбкой. — Не горячитесь. Ведь вы не знаете, у нас без этого ни одного бала не бывает… Это уж так заведено. Последствий это никогда никаких не имеет. Кому охота подставлять свой лоб? Ну, а почему же не покуражиться, а? над приезжим, например? In vino veritas [63] . А впрочем, ни вы, ни я, мы не знаем по-латыни. Однако я вижу по вашей фигуре, что вы хотите спать. Спокойной ночи желаю вам, господин положительный человек, благонамеренный смертный. Примите это пожелание от другого смертного, который сам гроша медного не стоит. Addio, mio caro! [64]
63
Истина в вине (лат.).
64
Прощай, мой дорогой! (Итал.)
И Веретьев вышел вон.
— Это чёрт знает что такое! — воскликнул немного погодя Владимир Сергеич и ударил кулаком в подушку, — это просто ни на что не похоже!.. Это надо будет объяснить! Я этого не потерплю!
Со всем тем пять минут спустя он уже спал кротким и крепким сном. Ему на сердце стало легче… Минувшая опасность наполняет сладостью и смягчает дух человека.
Вот что происходило перед неожиданным ночным свиданием Веретьева и Владимира Сергеича.
У Гаврилы Степаныча жил в доме троюродный его племянник и занимал в нижнем этаже дома холостую квартиру. Когда
Веретьев засмеялся, потом задумался.
— Да с кем он дерется? — спросил он.
— А этого я сказать не могу, — возразил Иван Ильич.
— По крайней мере с кем он разговаривал?
— С разными лицами… С Егором Капитонычем. Уж не с ним ли он дерется?
Веретьев отошел от Ивана Ильича.
Итак, сделали жженку, начали пить. Веретьев сидел на самом видном месте; веселый и разгульный, он первенствовал в собраньях молодежи. Он сбросил сюртук и галстух. Его попросили петь, он взял гитару и спел несколько песен. Головы понемногу разгорячились; молодежь принялась провозглашать тосты. Стельчинский вскочил вдруг, весь красный, на стол и, высоко подняв над головою стакан, воскликнул громко:
— За здоровье… уж я знаю кого, — подхватил он торопливо, выпил вино, разбил стакан о пол и прибавил: — Пускай же завтра точно так же разлетится вдребезги мой враг!
Веретьев, который уже давно наблюдал за ним, быстро поднял голову…
— Стельчинский, — промолвил он, — во-первых, сойди со стола: это неприлично, да у тебя же и сапоги прескверные, а во-вторых, поди-ка сюда, я тебе что-то сообщу.
Он отвел его в сторону.
— Послушай, брат, ты, я знаю, дерешься завтра с этим джентльменом из Петербурга.
Стельчинский дрогнул.
— Как… кто тебе сказал?
— Я тебе говорю. И мне также известно, за кого ты дерешься.
— А именно? Это любопытно знать.
— Ах ты, Талейран * этакой! Да, разумеется, за мою сестру. Ну, ну, не притворяйся удивленным. Это придает тебе гусиное выражение. Не могу представить, как это у вас там вышло, но только это верно. Полно, брат, — продолжал Веретьев, — к чему тут прикидываться? Ведь я знаю, ты за ней давно ухаживаешь.
— Да все-таки это не доказывает…
— Перестань, пожалуйста. Но послушай-ка, что я теперь тебе скажу. Я этого поединка ни под каким видом не допущу. Понимаешь? Вся эта глупость обрушится на сестру. Извини: пока я жив… этому не бывать. Мы с тобой пропадем — туда и дорога, а ей еще долго надо жить и жить счастливо. Да, клянусь, — прибавил он с внезапным жаром, — всех других выдам, даже тех, которые были бы готовы всем пожертвовать для меня, а у ней волоска никому тронуть не позволю.
Стельчинский принужденно захохотал.
— Ты пьян, любезный, и бредишь… вот и всё.
— А ты небось нет? Но пьян ли я, нет ли, это совершенно всё равно. А говорю я дело. Не будешь ты драться с этим барином, за это я ручаюсь. И охота была тебе с ним связываться! Приревновал, что ли? Вот правду говорят, что влюбленные люди глупы! Да она и танцевала-то с ним для того только, чтоб он не вздумал пригласить… Ну, да не об этом дело. А дуэли этой не бывать.
— Гм! желал бы я посмотреть, как ты мне помешаешь?