Том 4. Повести и рассказы
Шрифт:
Старый адмирал не только не выразил одобрения за такую самоотверженную выносливость, а, напротив, слушая, склонив набок свою коротко остриженную седую голову, обстоятельный доклад мичмана, все более и более хмурил свои нависшие брови, и его умное старческое лицо искривилось гримасой не то брезгливости, не то презрительного удивления.
Не таков был он сам, маститый адмирал, испытавший немало невзгод за свою строптивость.
И этот семидесятилетний старик, достигнувший власти, которой так сильно желал и в значении которой уже успел разочароваться, взглядывая на оскорбленного мичмана, невольно вспомнил далекую молодость, когда
Мичман Веретьев, ожидавший, по-видимому, похвалы за свою, как он называл, «служебную корректность» по отношению к капитану, был удивленно смущен. Нахмуренное лицо адмирала не предвещало одобрения.
И когда мичман окончил свой доклад, адмирал все с тою же гримасой на лице проговорил суровым тоном:
— Если вас оскорблял капитан, вы должны были, по крайней мере, подать рапорт по начальству… Делу дали бы законный ход. А то вы целый год изволили молчать, а теперь жалуетесь разным тетушкам… Так не поступают во флоте… Не должны поступать-с! — строго прибавил старик. — У офицера есть начальство, а не тетушки… Ваш образ действий похвалить не могу…
И, точно вспомнив что-то, адмирал продолжал, несколько смягчая тон:
— Приписываю все это вашей молодости и надеюсь, что впредь вы будете действовать иначе… И помните, что хороший офицер сам должен ограждать себя от оскорблений… исправной службой, — прибавил дипломатически адмирал. Понимаете?
— Понимаю-с, ваше высокопревосходительство!
«Ничего ты не понимаешь и не поймешь»! — говорил, казалось, взгляд старика, снова остановившийся на этом почтительно и глупо улыбающемся лице мичмана с телячьими глазами.
— Граф Варфоломей Петрович вам родня? — спросил он, отводя взгляд.
— Дядя, ваше высокопревосходительство! — весело и точно чувствуя себя значительно поднятым в глазах адмирала, отвечал молодой человек.
— Можете идти! — резко промолвил адмирал.
Когда, вслед за уходом мичмана, в кабинет вошел с докладом помощник начальника штаба, скромный на вид, с энергичным лицом, пожилой контр-адмирал из хороших моряков прежней школы, пользовавшийся расположением и доверием своего начальника, с которым когда-то плавал, — старик, пожимая вошедшему руку, с живостью проговорил:
— Сейчас у меня был этот Веретьев, списавшийся с «Грозного». Нечего сказать, терпеливый юноша… Чересчур даже терпеливый… Его Налетов целый год ругал чуть не площадными словами, а он все кушал! Хорош молодчик, а? Приехал сюда и нажаловался тетушкам, а начальству ни гу-гу… Вы, конечно, слышали, какой шум подняли дамы из-за этого шалопая?. По всему видно, лодырь… А вы все-таки с Андреем Оскарычем назначьте его в дальнее плаванье… Черт с ним… За него граф Саврасов хлопочет…
— Слушаю, ваше превосходительство.
— Да назначьте этого многотерпеливого юного Иова к кому-нибудь из командиров, который не ругается, как извозчик. А то опять выйдет история… Есть у нас такие? — усмехнулся старик.
— Есть, — улыбнулся в ответ и контр-адмирал.
— А этот хлыщ, господин Налетов, кажется, желает нарваться на пощечину? И нарвется. Не все же такие, как Веретьев. Дождется, что дадут ему в рожу… Не в первый раз я слышу, что он заносчив и груб с офицерами и бьет матросов. И офицеры дерутся. И что вы тут поделаете с этими современными нравами? Кажется, ведь неглупый человек этот Налетов и пролаз, каких мало, а ведет себя, как дурак… Воображает, что в самом деле звезда флота… Не хочу и не имею права я поднимать историю, тем более, что официально на него жалоб нет, но я напишу Тыркову, чтобы сделал ему строгий выговор и предупредил его, что об его подвигах мне известно. Верно одумается. Сообразит, что и я что-нибудь да значу… Он ведь умная бестия! — ворчливо говорил старик и вдруг с сердцем воскликнул:
— И вообще черт знает, какие у нас творятся безобразия. Много еще надо чистить наши конюшни! Не правда ли, Петр Петрович?
— Нужно, ваше высокопревосходительство.
Старик помолчал и заметил:
— То-то нужно… Вижу, что нужно… Вижу, что и молодые наши моряки подгуляли, совсем мало плавают, вижу, что и хваленый ценз не достигает цели, что мало у нас настоящих капитанов. И мичмана больше на тетушек надеются… И строим-то мы суда иногда наобум… А главное: морской дух исчезает, тот дух, что был в наше время, когда мы плавали, а не стояли на рейдах… Все это я вижу и, несмотря на свою власть…
Вместо окончания, старый адмирал как-то беспомощно развел руками, и на его лице появилась грустная усмешка.
И, словно бы отвечая на давно занимавшие его мысли и в то же время оправдывая себя, он проговорил:
— Да, батюшка Петр Петрович, когда у меня были и силы, и энергия, и способность много работать, я был не нужен, а когда у одряхлевшей белки зубов нет, ей дали орехи… Ну-ка, давайте ваши бумаги, Петр Петрович! — оборвал старик с кислой гримасой.
Утром в день смотра на флагманском броненосце были подняты позывные «Грозного» и сигнал: «развести пары».
— Что это, адмирал в море будет смотр делать? — спрашивали друг у друга недоумевающие офицеры, собравшиеся в кают-компании.
— Должно быть, что так! — отвечал старший офицер, недовольный, что дым загадит, пожалуй, только что выкрашенные борты…
— А уголь у нас есть? — спрашивали у старшего механика.
— На день хватит…
— Выйдем в море, он, верно, велит паруса поставить… Адмирал Тырков парусник, — заметил ревизор, почему-то взволнованный предстоящим смотром. — Я у него служил на «Могучем». Не любил он ходить под парами.
— Говорят, Тырков славный моряк и человек безукоризненный, — вставил Скворцов.
— Командир он был хороший, это я знаю, а до безукоризненности его я не доискивался. Свечки не держал! — раздражительно отвечал ревизор, обыкновенно добродушный и веселый.
— Честнейший человек! — промолвил доктор Федор Васильевич. — Я с ним тоже служил и хорошо знаю его.
— А он свирепый, доктор? — спросил кто-то из мичманов.
— По службе требовательный, но не свирепый, не беспокойтесь…