Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913
Шрифт:
Идет к входным дверям церкви, сердито крякая, грозясь и словно торжествуя какую-то победу:
— Ого! Ого!
— Дан!
— Иди домой.
— Дан! Отчего ты не зажигаешь огня, когда играешь? Дан, я не люблю моего жениха. Ты слышишь, Дан?
Дан неохотно поворачивает голову.
— Я уже давно слышу это, Мариетт. Скажи отцу.
— Где моя мать, Дан?
— Ого! Опять ты бесишься, Мариетт? Ты слишком много смотришь на море — да. Вот я скажу, скажу отцу, да.
Скрывается
Прижавшись щекою к холодному камню стены, слушает одинокая Мариетт и примиряется с чем — то, тоскуя все тише. Но вот звучат по дороге твердые и упорные шаги, скрежещет мелкий камень под крепкою стопою — и из-за церкви выходит он. Идет он медленно и строго, как те, кто не даром шатается по земле и знает оба ее конца: шляпу держит в руках, думает о чем-то, глядя перед собою. На широких плечах круглая, крепкая голова, с короткими волосами; темный профиль суров и повелительно-надменен; — и хотя одет человек в полувоенную одежду, но не подчиняет тело дисциплине одежды, а владеет ею как свободный. Складки ложатся покорно, не смеют иначе — согнет их, где надо, спокойно-сильное тело.
Приветствует его Мариетт:
— Добрый вечер.
Он, уже отошедший далеко, останавливается и медленно поворачивает голову. Выжидательно молчит, точно жалея расстаться с безмолвием.
— Это мне сказано: добрый вечер? — спрашивает наконец.
— Да, это вам. Добрый вечер.
Он молча смотрит.
— Ну, добрый вечер. Меня первый раз приветствуют в этой стране, и я удивился, услыхав твой голос. Подойди ближе. Отчего ты не спишь, когда все спят? Ты кто?
— Я дочь здешнего аббата.
Он засмеялся:
— Разве у попов бывают дети? Или в вашей стране особенные попы?
— Да, особенные.
— Теперь я вспоминаю: Хорре что-то рассказывал мне про здешнего попа.
— Кто этот Хорре?
— Мой матрос. Ну, тот, что покупает у вас джин…
Он снова несколько неожиданно засмеялся и продолжал:
— Да, он рассказывал что-то. Это твой отец проклял папу и назвал свою церковь свободной?
— Да.
— И сам сочиняет молитвы? И сам с рыбаками
— Да. Я его дочь. Меня зовут Мариетт. А как зовут вас?
— У меня много имен. Какое же тебе назвать?
— То, которым вас крестили.
— А почему ты думаешь, что меня крестили?
— Тогда то, которым называла вас мать.
— А почему ты думаешь, что у меня была мать? Я не знаю своей матери.
Мариетт говорит тихо:
— Я также не знаю своей матери.
Оба молчат и дружелюбно рассматривают друг друга.
— Так вот как! — говорит он. — Ты тоже не знаешь матери. Ну, что же! зови меня тогда Хаггарт.
— Хаггарт?
— Да. Тебе нравится имя? Я его сам придумал: Хаггарт. Жаль, что тебя уже назвали, я бы придумал тебе хорошенькое имя.
Вдруг он хмурится:
— Скажи, Мариетт, отчего ваша страна так печальна? Я хожу по вашим тропинкам и только камешки скрежещут под ногою. А по сторонам стоят большие камни.
— Это по дороге к замку, у нас туда никто не ходит. Правда, что эти камни останавливают прохожих вопросом: кто идет?
— Нет, они немые. Отчего твоя страна так печальна? Уже неделя, как я не вижу своей тени — это невозможно! — я не вижу своей тени.
— Нет, наша страна очень весела и радостна. Сейчас еще зима, а вот придет весна и с нею вернется солнце. Ты его увидишь, Хаггарт.
Он говорит с пренебрежением:
— И вы сидите и ждете спокойно пока оно придет? Хорошие же вы люди. Ах, если бы у меня был корабль!
— Что же тогда?
Он хмуро смотрит и недоверчиво качает головой.
— Ты слишком любопытна, девочка. Тебя кто-нибудь подослал?
— Нет. Зачем же вам нужен корабль?
Хаггарт добродушно и насмешливо смеется:
— Она спрашивает, зачем человеку корабль? Хорошие же вы люди: не знают, зачем человеку корабль, — и вдруг говорит серьезно: если бы у меня был корабль, я погнался бы за солнцем. И сколько бы не ставило оно своих золотых парусов, я нагнал бы его на моих черных. И заставил бы нарисовать на палубе мою тень. И стал бы на нее ногою — вот так!
Твердо пристукнул он ногою. Мариетт осторожно спрашивает:
— Вы сказали — на черных парусах?
— Это я так сказал. Зачем ты все спрашиваешь? У меня нет корабля, ты знаешь. Прощай.
Надевает шляпу, но не уходит. Мариетт молчит, и он говорит совсем сердито:
— Тебе, может быть, нравится и это, что играет ваш старый Дан, старый глупец?
— Вы знаете, как его зовут?
— Мне Хорре сказал. А мне не нравится, нет, нет. Приведи сюда хорошую честную собаку, или зверя и он завоет. Ты скажешь, он не знает музыки — нет, он знает, но он не выносит лжи. Вот музыка, слушай!