Том 4. Статьи и заметки. Избранные стихотворения

Аксаков Сергей Тимофеевич

(Басня)

В саду, цветами испещренном, В густой траве, в углу уединенном Прелестная из роз цвела; Цвела спокойно, но – довольна не была! Кто завистью не болен? Кто участью своей доволен? Она цвела в глуши; но что ж в глуши цвести? Легко ль красавице снести? Никто ее не видит и не хвалит; И роза всех подруг себя несчастней ставит, Которые в красивых цветниках У всех в глазах Цвели, благоухали, Всех взоры, похвалы невольно привлекали. «Что может быть печальнее того? Невидима никем, не видя никого, В безвестности живу, и в скуке умираю, И тщетно всякий день на жребий свой пеняю», – Роптала роза так. Услыша речь сию, Сказала ей пчела: «Напрасно ты вздыхаешь, Винишь судьбу свою; Ты счастливее их, на опыте узнаешь». Что ж? так и сделалось! Все розы в цветниках За то, что были на глазах, Все скорой смертью заплатили. Тех солнечны лучи спалили, Те пострадали от гостей, Которые в жестокости своей Уродовали их – хоть ими любовались: Один сорвет цветок, Другой изломит стебелек, А третий изомнет листок – И, словом, розы те, которые остались, Такой имели жалкий, скучный вид, Что всякий уж на них с холодностью глядит, А наша розочка, в углу уединенном, Древ тенью осененном, Росой до полдня освеженном, Была любимицей и резвых мотыльков И легких ветерков; Они и день и ночь ее не оставляли, От зноя в полдень прохлаждали, А ночью на ее листочках отдыхали. Так долго, долго жизнь вела, Спокойна, весела и счастлива была Затем, что в уголку незнаема цвела.

8-я сатира Буало «На человека»^*

<I>

Из тварей всех, в земле и на земле живущих, И зрячих и слепых, безгласных и поющих, Которые ползут и ходят на ногах, Летают в воздухе и плавают в водах, От Лимы до Москвы, от Темзы до Терека – Нет твари ни одной глупее человека. «Как, – спросят вдруг меня, – червяк, и муравей, И насекомое, чуть зримо для очей, Едва ль живущее, – умнее человека?» Так точно. Разве ум зависит наш от века? Я

вижу, изумлен, смущен, профессор мой, Качаешь ты своей ученой головой. «В природе человек верховный повелитель, – Ты говоришь, – весь мир его страстям служитель. Ему леса, луга, и горы, и моря, И все животные в нем признают царя, И разум свыше дан ему лишь в достоянье». Профессор мой, ты прав: рассудком обладанье Единый человек стяжал в природе всей, И потому-то он из тварей всех глупей. «Такие выходки в сатире лишь годятся И могут рассмешить, кто хочет рассмеяться, – Ты говоришь, – но мне их должно доказать, Взойди на кафедру, изволь мне отвечать». Что мудрость! – власть ума над чувствами, страстями, Спокойствие души, испытанной бедами, Неизменяемость чувств, мыслей, правил, дел. Кто ж менее людей сей дар благий имел? Все лето муравей проводит за трудами, Наполнить закром свой старается плодами: Когда ж дохнет борей, повеет зимний хлад, Спокойный муравей запасами богат, Смеется под землей метелей зимних вою И ест, что собрано им летнею порою. Видал ли муравья, скажи, профессор мой, Весной ленивого, прилежного – зимой? А человек? Сие разумное творенье Когда о будущем имеет попеченье? В дни лета красного свой не исправя кров, Не он ли, голоден, зимой дрожит без дров? И в мыслях, и в делах, и в чувствах до могилы Непостоянен он, как ветер легкокрылый! Его рассудок – раб, игралище страстей, Бессилен вырваться из чувственных сетей; А сердце слабое – челнок на океане Средь бурь, без кормчего, сомнения в тумане. Он вмиг и добр и зол, и весел и сердит; Что хвалит поутру, то к вечеру бранит: Как мотылек летит с цветка к другому цвету, Кружится человек, меняя цель, по свету. В желаниях отчет не может дать себе И – за худой успех пеняет злой судьбе. «Как? мне? сковать мой век супружества цепями С кокеткой, женщиной? стать наряду с глупцами? Быть притчей в обществе, насмешкам жертвой злым?» – Так говорил наш граф приятелям своим; Но месяц не прошел, и вот уж две недели, Как брачное ярмо на хвастуна надели. Примерным мужем став, уверен всей душой, Что обладает он вернейшею женой, Что, к удивлению всего земного круга!.. Родилась для него примерная супруга. Таков-то человек: не верен он себе, Сегодня лучший друг, а завтра – враг тебе; Переменяет мысль, желания по моде, И плачет, и поет, и пляшет – по погоде. Что легкомыслен он и ветрен, знаешь сам; Он предан собственным обманчивым мечтам, Ты знаешь, и – зовешь его царем творенья! Но кто ж, ты говоришь, имеет в том сомненье? Я сомневаюсь, да! и льщусь вам доказать: Извольте выслушать. Не станем разбирать: Когда бы ты в лесу с медведем повстречался, Который бы из вас скорее испугался И по указам ли нубийских пастухов Терзают Ливию стада барканских львов? А спросим – этот царь над тварию земною, Сколь многих он владык имеет над собою? Гнев, скупость и любовь, тщеславие и страх Содержат ум его, как узника в цепях! Едва покойный сон глаза его смыкает, Как скупость говорит: – Вставай, уже светает, – Оставь меня. – Вставай! Пора, сбирайся в путь. – Хоть час один… – Нет, нет, готов в минуту будь. – Помилуй, да куда? – В Ямайку плыть за ромом, Потом в Японию за амброй и фарфором. – К чему богатства мне? Я потерял им счет. – Глупец! богатства кто излишними зовет? Приобретая их, и знать не должно меры, Ни жизни не щадить, ни совести, ни веры: На голых спать досках, почти не есть, не пить, За денежку себя позволить удавить. – Но для чего, скажи, такое сбереженье?– Не знаешь? Для того, чтоб все твое именье. На диво промотал наследник пышный твой И занял бы столиц внимание собой… – Что делать? – Плыть скорей, матросы уж готовы…

<II>

Все скажут: человек один из всех скотов Живет средь общества обширных городов; Он ввел приличия, полезные обряды, Любезность нравов, вкус, веселости, наряды; Поставил над собой законы и царей, Завел полицию, судилища, судей… Конечно, нет в лесах полиции устава, И неизвестна там судебная расправа; Для дел бессовестных – нет совестных судов, Лисиц-секретарей, исправников-волков; Не размежеваны бесспорные владенья, Нет межевых контор запутывать именья; Не ездит земский суд с указом на разбой, Чтоб собственность отнять законною рукой. Нет формы и суда, и нет формальных споров; Нет исков, нет тюрьмы, нет стряпчих, прокуроров; Нет департаментов ни горных, ни лесных, Приказной саранчи не слыхано у них; Невинных барышей – нет и по винной части, . . . . . . . . . . . . . . . Но между зайцами видал ли кто воров? Но волки грабят ли когда-нибудь волков? Бывало ль, замыслов своих для исполненья Другими жертвуя – себя для возвышенья, Чтоб тигр Гиркании крамолой возмущал, Чтобы медведь когда с медведем воевал? И лев противу льва, отец противу сына Сражался ли когда за выбор властелина? И лютый зверь свой вид в другом животном чтит И ярость, зря себе подобного, смирит! Как братья твари все живут между собою; Ни злата, ни честей не мучатся алчбою, Ни гнусной завистью; у них нет тяжеб, ссор; Друг друга не теснят, и всякому простор; А мы? за горсть травы – прошенье исковое; Безделки стоит вещь, а мы заплатим втрое. Да что – к безделке сей придравшись, наконец Отнимут, чем владел и дед твой и отец. Кто нажил взятками кровавое именье, Тот в славе, в почестях и у людей в почтенье; Служить – уж значит красть; а кто не мыслит так – По мненью общему, конечно, тот дурак; А мы, разумные, в неистовстве разврата Щадим ли ближнего, иль друга, или брата? Пороки гнусные себе мы ставим в честь. Тот славится, что мог он много пить и есть; Тот картами своих друзей был разоритель; Тот честных жен, девиц счастливый обольститель; А этот дуэлист, славнее всех других: На поединках он зарезал семерых; Но мало! человек с чертовским ухищреньем Не занят ли всегда подобным истребленьем? Он порох изобрел, железо изострил; Вдруг тысячи губить науку сотворил.

<III>

«Потише, говоришь, к чему так горячиться? Имеем страсти мы, в том всякий согласится, Подобно иногда волнению морей; Но добродетели малейшие людей Вознаграждают их все слабости, пороки. Скажи: не их ли ум и смелый и высокий Измерил небеса, нашел пути планет, На утлом челноке кругом объехал свет, Обширным знанием объемля и пучины, Проник природы ход, явления, причины? Ужели мы и сим не превзошли скотов? Цветут ли, как у нас, в глуши твоих лесов И академии и университеты, И выпускают ли ученых факультеты Поэтов, химиков, юристов, докторов?» Нет, доктор ни один не отравлял лесов Своей убийственной и дерзкою наукой, И без болезней жизнь зверей – тому порукой: Не мучатся они над путаницей прав; Природы таинства, природы не познав, Проникнуть не хотят; и в гордости свободной Не силятся они забыть язык природной. Пустыми бреднями, набором пышных слов Не затмевается врожденный свет умов… Но это в сторону. Оставя древних мненья, Что наши знания едва ль не заблужденья, Я сам спрошу тебя: в наш просвещенный век Где ж по учености ценится человек?.. «Когда желаешь быть в больших чинах, в почтенье (Родитель говорит сынку нравоученье, Который выходить из детских начал лет), Последуй мне во всем, прими ты мой совет. Во-первых: книги брось и школьное ученье; Науки сущий вздор, знай только умноженье; В нем заключается премудрость всех наук. Спеши не торопясь, всего не можно вдруг; Но всякий день и час – приобретать старайся. Бессильного – дави, пред сильным – пресмыкайся. На помощь призови: обманы, подлость, ложь, Прижимки, воровство, подлоги и грабеж. Богатство наживать – все средства благородны. Честные бедняки к чему на свете годны? Поверь, мой сын, когда ты будешь богачом, Толпою набегут ученые в твой дом, Хоть не бывали ввек они с тобой знакомы: Артисты, физики, поэты, астрономы Превознесут тебя напыщенной хвалой И к Цезарю причтут ближайшею родней. Тебе припишутся огромные творенья; Ты будешь фаросом наук и просвещенья! Знаток изящного, хоть сам тому не рад, И грамоте не знав, ты будешь Меценат! Богач имеет все: познания, свободу, Чины, любезность, ум, достоинства, породу; Он знатными – почтен, прелестными – любим; Честь строгая – как воск растает перед ним; Свет полон для него друзьями и родными – Все отпирается ключами золотыми. Богатство – дурноте даст прелесть красоты, А бедность – красоте ужасные черты!..» Вот так-то облечен родительскою властью, Сыночку батюшка путь открывает к счастью, Которого всегда скорей достигнет тот, Кто пальцам на руках едва ли знает счет! Итак, трудись теперь, профессор мой почтенный! Копти над книгами, и день и ночь согбенный, Пролей на знания людские новый свет, Пиши творения высокие, поэт, И жди – чтоб мелочей какой-нибудь издатель, Любимцев публики бессовестный ласкатель, Который разуметь язык недавно стал – Подкупленным пером тебя везде марал; Конечно, для него довольно и презренья… Холодность публики – вот камень преткновенья, Вот бич учености, талантов и трудов! Положим, перенесть ты и его готов: Переплетя свои творения сафьяном, С поклоном явишься пред счастливым болваном, Который, на тебя с презреньем посмотря, Движеньем головы едва благодаря И даже ласковым не удостоя словом, Заговорит с другим – о балансере новом… Вот тут-то в бешенство придет нрав тихий твой, И согласишься ты на мой совет благой, Хоть будет он тогда немного и не в пору: Проститься с музами и сесть скорей в контору К банкиру иль к кому из знатных… . . . . . . . . . . . . . . .

<IV>

Осел, не к пению природой сотворенный, Определению покорствует смиренно И диким голосом не гонит из лесов Прелестныя весны пленительных певцов. Осел без разума, а действует, как должно; Мы им озарены и вечно судим ложно; Противу склонностей природных восстаем, И потому успеть не можем мы ни в чем; В поступках наших нет ни цели, ни причины: Иль глупо искренни, иль носим век личины; Иль хвалим без ума, иль без толку браним; Сегодня выстроим, а завтра разорим. Лев, тигр или медведь, хотя без просвещенья, Страшатся ль собственной мечты воображенья? Имеют ли в году несчастливые дни, Числа тринадцати боятся ли они? От встреч дурных не ждут несчастного успеха, И понедельник им в делах их не помеха; Видал ли кто в лесах, чтоб полусгнивший пень, Колени преклоня, боготворил олень, Когда кто из зверей как бога обожал Обтесанный болван иль сплавленный металл? А мы каких скотов в числе богов не чтили? Мы

кошек, обезьян, быков боготворили. Народы славные на нильских берегах Пред крокодилами не падали ль во прах? «К чему, – ты скажешь мне, – столь гнусные примеры? Лжебоги египтян, постыдные их веры? Ты хочешь доказать набором дерзких слов, Что человек глупей бессмысленных скотов, Что будто бы осел – профессора умнее… Осел, который всех животных уж глупее, Которого одно названье значит брань… Ты можешь рассуждать, браниться перестань». Напрасно ты осла так много унижаешь И имя честное его за брань считаешь; Хотя смеемся мы большим его ушам, Но если б как-нибудь заговорил он сам? Смотря на наши все дурачества, пороки – Какие бы он мог наговорить уроки! Когда ж бы заглянул еще в столицу к нам, Чего б, профессор мой, он не увидел там? Глядя на пестрые, смешные одеянья, Услыша плач, и смех, и песни, и рыданья, И громы музыки, и пенье похорон, Ученье, и пальбу, и колокольный звон, Услыша, как в глаза один другого хвалит И третьему его ж – поносит и бесславит, Увидя меж купцов не торг, а плутовство, В одежде нищенской обман и воровство, Увидя скачущих к больным, со смертью рядом, Убийц морить людей позволенным обрядом? За ними же купцы с атласом и парчой, И нищие, <и поп>, и мастер гробовой; Увидя, как ведут к суду воришку – воры Выслушивать воров важнейших приговоры; Увидя грабежи и частных и квартальных, Денной разбой в судах, в палатах у приказных – Осел от ужаса не мог найти бы слов. По справедливости вдруг ставши мизантропом, Сказал бы нам, как он говаривал с Езопом: «Благодарю творца, что я в числе скотов! Божусь, что человек глупее нас, ослов!»

Послание к брату^*

(Об охоте)

Предвестник осени туманной, Седой зимы суровый сын, Печальный гость, никем не жданный, Губитель красоты долин! Дохнул мороз – и пожелтели Одежды рощей и лугов; Повеял ветер – полетели Листы увядшие лесов; Но мы с тобою, брат мой милый, Мы любим осени приход, И самый вид ее унылый, Для нас исполненный красот, Какую-то имеет сладость! Не знаю, как ее назвать?.. Она… не веселит, как радость, Не заставляет горевать, Она… есть тайна сердца… Полно Неизъяснимость объяснять; Без нас любителей довольно О тайнах сердца толковать!..

* * *

Охота, милый друг, охота Зовет нас прелестью своей В леса поблекшие, в болота, На серебристый пух степей. Уж гуси, журавли стадами Летают в хлебные поля; Бесчисленных станиц рядами Покрыта кажется земля. И вот подъемлются, как тучи, Плывут к обширным озерам, Их криком стонет брег зыбучий… И как он слышен по зарям! Пруда заливы уток полны; Одев живой их пеленой, Они вздымаются, как волны, Под ними скрытою волной. Вертятся стаи курахтанов, Пролетных разных куличков; Среди осенних лишь туманов Мы видим их вокруг прудов. Бекас и гаршнеп, разжиревши, Забыли быстрый свой полет И, к кочкам в камышах присевши, Таятся плотно средь болот. Товарищ их, летать ленивый, Погоныш, вечный скороход, С болотной курицей красивой В корнях кустов, в топях живет. Но дупель, вальдшнеп – честь и слава, Один – болот, другой – лесов, Искусных егерей забава, Предмет охотничьих трудов – Переменили на отлете Житья всегдашнего места; Уж дупель в поле, не в болоте, А вальдшнеп пересел в куста. Перепела с коростелями, Как будто обернувшись в жир, Под травянистыми межами Себе находят сытный пир. Собравшись стрепета стадами, По дням таятся в залежах, А в ночь свистящими рядами Летят гостить на озимях. По ковылю степей волнистых Станицы бродят тудаков Иль роются в местах нечистых Башкирских старых кочевьев. Расправив черные косицы, Глухарь по утренним зарям, – Нет осторожнее сей птицы, – Садится сосен по верхам. И, наконец, друг неизменный, Стрельбы добыча круглый год, Наш тетерев простой, почтенный, Собравшись в стаи, нас зовет. Черкнет заря – и как охотно Валят на хлеб со всех сторон, Насытились – и беззаботно На ветвях дремлют до полдён! И на деревьях обнаженных Далеко видит острый взор, Как будто кочек обожженных, Угрюмых косачей собор!

Надежино, 1823 г. Сентябрь.

Осень^*

(Брату Аркадию Тимофеевичу, в Петербург)

Я был в Аксакове, и – грусть Меня нигде не оставляла; Мне все тебя напоминало, Мне дом казался скучен, пуст… Тебя везде недоставало. И дружба братская, любовь Осиротели будто вновь. Ах! Так ли прежде все бывало? Бывало, тягостных часов Холодное сложивши бремя, Освободившись от оков, Желанного дождавшись время, Умы и души обнажив, Сердец взаимным излияньем Или о будущем мечтаньем Мы наслаждались – все забыв. Сходны по склонностям, по нравам, Сходны сердечной простотой, К одним пристрастные забавам. Любя свободу и покой, Мы были истинно с тобою Единокровные друзья… И вот – завистливой судьбою – Без друга и без брата я. Я видел пруд: он в берегах Отлогих мрачно расстилался, Шумел в иссохших камышах, Темнел, багровел, волновался, Так хладно, страшно бушевал; Небес осенних вид суровый В волнах свинцовых отражал… Какой-то мрак печали новой По пруду томно разливал. И грустное воспоминанье Невинных радостей твоих, Невинной страсти обоих Мое умножило мечтанье. Везде я видел все одно; Везде следы твоей охоты И дружеской о мне заботы: Полоев в тинистое дно Там колья твердою рукою Глубоко втиснуты тобою, Уединенные стоят, Качаясь ветром и волнами… Красноречивыми словами Мне о прошедшем говорят. Лежит там лодка на плотине В грязи, с изломанным веслом, Но кто ж на ней поедет ныне Со мной, трусливым ездоком? Кто будет надо мной смеяться, Меня и тешить и пугать, Со мною Пушкиным пленяться, Со мной смешному хохотать. Кто старшим лет своих рассудком Порывы бешенства смирит И нежным чувством или шуткой Мою горячность укротит. Кто, слабостям моим прощая, Во мне лишь доброе ценя, Так твердо, верно поступая, Кто будет так любить меня! И ты, конечно, вспоминаешь Нередко друга своего, Нередко обо мне мечтаешь!.. Я знаю, сердца твоего Ни петербургские забавы, Ни новые твои друзья, Ни служба, ни желанье славы, Ни жизни суетной отравы В забвение не увлекут… Но годы вслед годам идут, И, если волей провиденья Мы встретимся опять с тобой… – Найдем друг в друге измененье. Следы десницы роковой, Сатурна грозного теченья, Увидим мы и над собой. Прошедшее сокрылось вечно, Его не возвратит ничто; И как ни больно, но, конечно, Все будет то же – да не то. Кто знает будущего тайны? Кто знает о своей судьбе? Дела людей всегда случайны, Но будем верны мы себе! Пойдем, куда она укажет, Так будем жить, как бог велит! Страдать – когда страдать прикажет, Но философия нам щит! Мы сохраним сердца прямые, Мы будем с совестью в ладу; Хотя не попадем в святые, Но все не будем же в аду. Прости, храни святую дружбу И братскую ко мне любовь; Будь счастлив и цареву службу Начни, благословяся, вновь! Пиши ко мне, ты очень знаешь, Как письма дороги твои… Уверен также, что читаешь Ты с удовольствием мои! Да всем, что услаждает младость Ты насладишься в жизни сей!.. Неукоризненная радость Да будет спутницей твоей.

1824 г. Ноябрь.

Надежино.

P. S. Это последнее усилие призвать простившихся со мной муз!.. Ясно вижу, что мое знакомство с ними кончено, и только осиротелая братская дружба могла вымолить у них одно мгновенье слабого вдохновения.

Рыбачье горе^*

(Русская идиллия)

Младший рыбак.

Товарищ, что так приуныл? здоров ли, любезный? Здорова ль жена твоя, малые дети?

Старший рыбак.

Спасибо, Мой друг, за участье твое, за приветное слово. Здоров я, по милости божьей, с моею семьею. Вчера лишь такая досада случилась со мною, Что, кажется, ввек не забыть…

Младший.

Расскажи поскорее: Сперва подосадуем вместе, а после забудем.

Старший.

Вчера поутру, лишь на небе брезжиться стало, Со всем рыболовным снарядом я был на плотине: Три уды, мешок со пшеницей, и ящик с червями, И хлеба краюха, и раков линючих десяток (По грошу за них заплатил деревенским мальчишкам) [71] В запасе и крючья, и лесы, и грузилы были, Сачок для язей (за грехи мои взял у соседа). Туман словно дым волновался!.. в воде по колени, Разлив перешед, кое-как пробрался я на стрелку. [72] Прикормку сейчас набросал и все уды закинул, Одну на линючего рака, другую на мякиш, А третью на белого угря с простыми червями. Сам трубку набил, закурил и присел на дощечке. Туманная сырость меня до костей пронимала, А только к заре, наклонясь, наплавки было видно. Люблю я, товарищ, рассвета часы золотые! Не знаю, с чего то, а утро на праздник похоже! Заря загорелась; струей ветерок перелетный (Всегда перед солнечным всходом он с неба слетает) Туман и камыш взволновал и рябью подернул Дымящиясь воды… и шум небольшой будто шепот Кругом пробежал и затих, и следов не бывало; Лишь изредка крупная рыба плеснется, как плаха, [73] И круг, расширяясь, с водой неприметно сольется. Ну, так мне, товарищ, и грустно и весело стало!.. Сильнее из трубки я дым выпускал, и мешаясь С туманом седым – улетал он на воздух, И думы одна за другой в голове пробегали, Да слов не найду рассказать, а много их было. Ну, вот наступило и время для рыбьего клёву: Прикормку почуя, и сверху и снизу тронулись Язи, головли, и лини, и плотва краснопёрка, И окунь, всегда ненасытный, и лещ простоватый; По дну пузыри выпуская, забулькали воду, И сердце, как варом облито, забилось… Чуть дух Переводил потихоньку, и с трубкой рука опускалась. Склонив к наплавкам неподвижные, жадные взоры, Я ждал поминутно, что хватит и ко дну утащит, – Напрасно: то тот, то другой наплавок пошевелит, И только. Ты знаешь, что я терпелив и не скучлив: Все удочки вынул, одна за другой, и насадку Оправил, закинул – и трубку забытую снова Курю и счастливого часу опять дожидаюсь. Все то же: шалили язи, а не брали, как должно. Манила надежда не раз, а все попустому: Не то же ли с нами, товарищ, бывает и в жизни?

71

Раки, линяя, т. е. переменяя свою кожу, прячутся в норы, и доставать их бывает очень трудно, а рыба особенно любит их.

72

Стрелка – место, не залитое водою.

73

Плаха – пластина. Техническое выражение у рыбаков.