Том 4. Статьи и заметки. Избранные стихотворения

Аксаков Сергей Тимофеевич

Послание к М. А. Дмитриеву ^*

Обещал писать стихами… [80] Да и жизни уж не рад; Мне ли мерными шагами Рифмы выводить в парад? Стих мой сердца выраженье, Страсти крик и вопль души… В нем тревоги и волненье – И стихи нехороши. Стары мы с тобой и хворы И сидим в своих углах; Поведем же разговоры На письме, не на словах! Хороша бывает старость, Так что юности не жаль: В ней тиха, спокойна радость, И спокойна в ней печаль. Сил душевных и телесных Благозвучен общий строй… Много в ней отрад, безвестных Даже юности самой! Но не мне такая доля Ни болезни, ни года, Ни житейская неволя, Ни громовая беда Охладить натуры страстной Не могли до этих пор, И наружностию ясной Не блестит спокойный взор! Дух по-прежнему тревожен, Нет сердечной тишины, Мир душевный невозможен Посреди мирской волны! И в себе уж я не волен. То

сержуся я, то болен, То собою недоволен, То бросаюсь на других, На чужих и на своих! Раздражительно мятежен В слабом теле стал мой дух, И болезненно так нежен Изощренный сердца слух. И в мгновениях спокойных Вижу ясно, хоть не рад, Сил телесных и духовных Отвратительный разлад. Есть, однако, примиритель Вечно юный и живой, Чудотворец и целитель, – Ухожу к нему порой. Ухожу я в мир природы, Мир спокойствия, свободы, В царство рыб и куликов, На свои родные воды, На простор степных лугов, В тень прохладную лесов И – в свои младые годы!

80

Дмитриев писал ко мне три раза стихи, и я обещал.

Март, 1851 г.

Москва.

Плач духа березы^*

Тридцать лет красой поляны На опушке я жила; Шли дожди, вились туманы, Влагу я из них пила. В дни засухи – тень отрадну Я бросала от ветвей, Освежала землю жадну, Защищала от лучей. Все прошло! Не гром небесный Разразился надо мной, А топор в руке безвестной Подрубил ствол белый мой. И, старик неутомимый, За грибами ты пойдешь, Но березы столь любимой Ты на месте не найдешь. Поперек твоей тропинки Свежий труп ее лежит И, творя себе поминки, Тихо ветвями шумит. Обойдешь ты стороною Безобразный мой пенек, С огорченною душою На безвременный мой рок, На судьбу мою столь строгу. И за что ж она казнит?– На Хотьковскую дорогу Вам понадобился вид.

6 июля 1853.

Абрамцево.

Шестилетней Оле^*

Рано дед проснулся, Крякнул, потянулся, Давши мыслям волю, Вспомнил внучку Олю. Семь часов пробило; Затопили печку, Темно очень было, И зажег он свечку. И дедушка хилый К внучке своей милой Пишет поздравленье С днем ее рожденья. Пишет понемногу, Часто отдыхая, Сам молится богу, Олю вспоминая: «Дай бог, чтобы снова Оленька была Весела, здорова – Как всегда мила; Чтоб была забавой Матери с отцом – Кротким, тихим нравом, Сердцем и умом!» Если бог даст силы, Ровно через год Оле, внучке милой, Дедушка пришлет Книжку небольшую И расскажет в ней: Про весну младую, Про цветы полей, Про малюток птичек, Про гнездо яичек, Бабочек красивых, Мотыльков игривых, Про лесного Мишку, Про грибочек белый – И читать день целый Станет Оля книжку.

Дедушка

Сергей Аксаков.

21 декабря 1854 года.

31 октября 1856 года^*

Прощай, мой тихий сельский дом! Тебя бежит твой летний житель. Уж снегом занесло кругом Мою пустынную обитель; Пруды замерзли, и слегка Ледком подернулась река. Довольно спорил я с природой, Боролся с снегом, с непогодой, Бродя по берегам реки, Бросая вглубь ее крючки. Метель вокруг меня кипела, Вода и стыла и густела; А я, на мерзнувших червей, Я удил сонных окуней. Прощай, мое уединенье! Благодарю за наслажденье Природой бедною твоей, За карасей, за пескарей, За те отрадные мгновенья, Когда прошедшего виденья Вставали тихо предо мной С своею прелестью живой.

17 октября (А. Н. Майкову) ^*

Опять дожди, опять туманы, И листопад, и голый лес, И потемневшие поляны, И низкий, серый свод небес. Опять осенняя погода! И, мягкой влажности полна, Мне сердце веселит она: Люблю я это время года. Люблю я звонкий свист синицы, Скрып снегирей в моих кустах, И белые гусей станицы На изумрудных озимях. Люблю я, зонтиком прикрытый, В речном изгибе, под кустом, Сидеть от ветра под защитой, Согретый теплым зипуном – Сидеть и ждать с терпеньем страстным, Закинув удочки мои В зеленоватые струи, Вглубь Вори [81] тихой и неясной. Глаз не спускаю с наплавка, Хоть он лежит без измененья; Но вдруг – чуть видное движенье, И вздрогнет сердце рыбака! И вот он, окунь благородный, Прельстясь огромным червяком, Подплыл отважно и свободно, С разинутым, широким ртом И, проглотив насадку смело, Все поволок на дно реки… Здесь рыбаку настало дело, И я, движением руки, Проворно рыбу подсекаю, Влеку из глубины речной И на берег ее бросаю, Далеко за моей спиной. Но окуни у нас не диво! Люблю ершей осенний клев: Берут они не вдруг, не живо, Но я без скуки ждать готов. Трясется наплавок… терпенье! Идут кружочки… пустяки! Пусть погрузит! Мне наслажденье Ерша тащить со дна реки: Весь

растопыренный, сердитый, Упорно лезет из воды, Густою слизью ерш покрытый, Поднявши иглы для защиты, – Но нет спасенья от беды! Теперь не то. Внезапной хвори Я жертвой стал. Что значим мы? Гляжу на берега я Вори В окно, как пленник из тюрьмы. Прошло и теплое ненастье, Сковал мороз поверхность вод, И грустно мне. Мое участье Уже Москва к себе зовет. Опять прости, уединенье! Бесплоден летний был досуг, И недоступно вдохновенье. Я не ропщу: я враг докук. Прощайте, горы и овраги, Воды и леса красота, Прощайте ж вы, мои «коряги», [82] Мои «ершовые места!»

81

Название речки.

82

Название места, где берет крупная рыба.

1857,

С. Абрамцево.

Записки об уженье рыбы^*

Делу время и потехе час.

Из книги «Устав сокольничьего пути», писанный царем Алексеем Михайловичем.

Охоту тешить – не беду платить.

Охота пуще неволи.

Русские пословицы.

Моим братьям и друзьям

Н. Т. и А. Т. АКСАКОВЫМ

Есть, однако, примиритель,

Вечно юный и живой,

Чудотворец и целитель, –

Ухожу к нему порой.

Ухожу я в мир природы,

В мир спокойствия, свободы,

В царство рыб и куликов,

На свои родные воды,

На простор степных лугов,

В тень прохладную лесов

И – в свои младые годы.

(Отрывок из послания к М. А. Дмитриеву, 1850 г. Январь.)

Вступление

Я написал записки об уженье рыбы для освежения моих воспоминаний, для собственного удовольствия. Печатаю их для рыбаков по склонности, для охотников, для которых слова: удочка и уженье – слова магические, сильно действующие на душу. Я считаю, что мои записки могут быть для них приятны и даже несколько полезны: в первом случае потому, что всякое сочувствие к нашим склонностям, всякий особый взгляд, особая сторона наслаждений, иногда уяснение какого-то темного чувства, не вполне прежде сознанного, – могут и должны быть приятны; во втором случае потому, что всякая опытность и наблюдение человека, страстно к чему-нибудь привязанного, могут быть полезны для людей, разделяющих его любовь к тому же предмету.

Уженье, как и другие охоты, бывает и простою склонностью и даже сильною страстью: здесь не место и бесполезно рассуждать об этом. Русская пословица говорит глубоко и верно, что охота пуще неволи. Но едва ли на какую-нибудь человеческую охоту так много и с таким презреньем нападают, как на тихое, невинное уженье. Один называет его охотою празднолюбцев и лентяев; другой – забавою стариков и детей; третий – занятием слабоумных. Самый снисходительный из судей пожимает плечами и с сожалением говорит: «Я понимаю охоту с ружьем, с борзыми собаками – там много движения, ловкости, там есть какая-то жизнь, что-то деятельное, даже воинственное. О страсти к картам я уже не говорю; но удить рыбу – признаюсь, этой страсти я не понимаю…» Улыбка договаривает, что это просто глупо. Так говорят не только люди, которые, по несчастию, родились и выросли безвыездно в городе, под влиянием искусственных понятий и направлений, никогда не живали в деревне, никогда не слыхивали о простых склонностях сельских жителей и почти не имеют никакого понятия об охотах; нет, так говорят сами охотники – только до других родов охоты. Последних я решительно не понимаю. Все охоты: с ружьем, с собаками, ястребами, соколами, с тенетами за зверьми, с неводами, сетьми и удочкой за рыбою – все имеют одно основание. Все разнородные охотники должны понимать друг друга: ибо охота, сближая их с природою, должна сближать между собою.

Чувство природы врожденно нам, от грубого дикаря до самого образованного человека. Противоестественное воспитание, насильственные понятия, ложное направление, ложная жизнь – все это вместе стремится заглушить мощный голос природы и часто заглушает или дает искаженное развитие этому чувству. Конечно, не найдется почти ни одного человека, который был бы совершенно равнодушен к так называемым красотам природы, то есть: к прекрасному местоположению, живописному далекому виду, великолепному восходу или закату солнца, к светлой месячной ночи; но это еще не любовь к природе; это любовь к ландшафту, декорациям, к призматическим преломлениям света; это могут любить люди самые черствые, сухие, в которых никогда не зарождалось или совсем заглохло всякое поэтическое чувство: зато их любовь этим и оканчивается. Приведите их в таинственную сень и прохладу дремучего леса, на равнину необозримой степи, покрытой тучною, высокою травою; поставьте их в тихую, жаркую летнюю ночь на берег реки, сверкающей в тишине ночного мрака, или на берег сонного озера, обросшего камышами; окружите их благовонием цветов и трав, прохладным дыханием вод и лесов, неумолкающими голосами ночных птиц и насекомых, всею жизнию творения: для них тут нет красот природы, они не поймут ничего! Их любовь к природе внешняя, наглядная, они любят картинки, и то ненадолго; смотря на них, они уже думают о своих пошлых делишках и спешат домой, в свой грязный омут, в пыльную, душную атмосферу города, на свои балконы и террасы, подышать благовонием загнивших прудов в их жалких садах или вечерними испарениями мостовой, раскаленной дневным солнцем… Но, бог с ними! Деревня, не подмосковная, далекая деревня, – в ней только можно чувствовать полную, не оскорбленную людьми жизнь природы. Деревня, мир, тишина, спокойствие! Безыскусственность жизни, простота отношений! Туда бежать от праздности, пустоты и недостатка интересов; туда же бежать от неугомонной, внешней деятельности, мелочных, своекорыстных хлопот, бесплодных, бесполезных, хотя и добросовестных мыслей, забот и попечений! На зеленом, цветущем берегу, над темной глубью реки или озера, в тени кустов, под шатром исполинского осокоря или кудрявой ольхи, тихо трепещущей своими листьями в светлом зеркале воды, на котором колеблются или неподвижно лежат наплавки ваши, – улягутся мнимые страсти, утихнут мнимые бури, рассыплются самолюбивые мечты, разлетятся несбыточные надежды! Природа вступит в вечные права свои, вы услышите ее голос, заглушенный на время суетней, хлопотней, смехом, криком и всею пошлостью человеческой речи! Вместе с благовонным, свободным, освежительным воздухом вдохнете вы в себя безмятежность мысли, кротость чувства, снисхождение к другим и даже к самому себе. Неприметно, мало-помалу, рассеется это недовольство собою, эта презрительная недоверчивость к собственным силам, твердости воли и чистоте помышлений – эта эпидемия нашего века, эта черная немочь души, чуждая здоровой натуре русского человека, но заглядывающая и к нам за грехи наши…

Но я увлекся в сторону от своего предмета. Я хотел сказать несколько слов в защиту уженья и несколько слов в объяснение моих записок. Начнем сначала: обвинение в праздности и лени совершенно несправедливо. Настоящий охотник необходимо должен быть очень бодр и очень деятелен; раннее вставанье, часто до утренней зари, перенесенье полдневного зноя или сырой и холодной погоды, неутомимое внимание во время самого уженья, приискиванье удобных мест, для чего иногда надо много их перепробовать, много исходить, много изъездить на лодке: все это вместе не по вкусу ленивому человеку. Если найдутся лентяи, которые, не имея настоящей охоты к уженью, а просто не зная, куда деваться, чем занять себя, предпочтут сиденье на берегу с удочкой беганью с ружьем по болотам, то неужели их можно назвать охотниками? Чем виновато уженье, что такие люди к нему прибегают? Другое обвинение, будто уженье забава детская и стариковская – также не основательно: никто в старости не делался настоящим охотником-рыболовом, если не был им смолоду. Конечно, дети почти всегда начинают с уженья, потому что другие охоты менее доступны их возрасту; но разве дети в одном уженье подражают забавам взрослых? Что же касается до того, что слабый старик или больной, иногда не владеющий ногами, может удить, находя в том некоторую отраду бедному своему существованию, то в этом состоит одно из важных, драгоценных преимуществ уженья пред другими охотами. Остается защитить охотников до уженья в том, что будто оно составляет занятие слабоумных, или, попросту сказать, дураков. Но, боже мой, где же их нет? За какие дела они не берутся? В каких умных и полезных предприятиях не участвуют? Из этого не следует, чтобы все остальные люди, занимающиеся одними и теми же делами с ними, были так же глупы. Против нелепости такого обвинения можно назвать несколько славных исторических людей, которых мудрено заподозрить в глупости и которые были страстными охотниками удить рыбку. Известно, что наш знаменитый полководец Румянцев предан был этой охоте до страсти; известен также и его ответ, с притворным смирением сказанный, на один важный дипломатический вопрос: это дело не нашего ума; наше дело рыбку удить да городки пленить. Славный Моро, поспешая с берегов Миссисипи на помощь Европе, восставшей против своего победителя, не мог проехать мимо уженья трески, не посвятив ему нескольких часов, драгоценных для ожидавшего его вооруженного мира, – так страстно любил он эту охоту! Людовик-Филипп, человек, кажется, тоже умный, все время, свободное от дел государственных, посвящал удочке в своем прелестном Нельи.