Том 4. Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки 1922-1923

Маяковский Владимир Владимирович

Те, кто не видят дальше аршина, просто не верят: «Какая такая машина??» Поэты утверждают: «Новый выпуск «истов», просто направление такое новое — унанимистов ^* ». Мистики пишут: «Логос ^* . Это всемогущество. От господа бога-с». П.С. Коган ^* : «Ну, что вы, право, это просто символизируется посмертная слава». Марксисты всесторонне обсудили диво. Решили: «Это олицетворенная мощь коллектива». А. В. Луначарский: «Это он о космосе!» Я не выдержал, наклонился и гаркнул на всю землю: — Бросьте вы там, которые о космосе! Что космос? Космос далеко-с, мусью-с! То, что я сделал, это и есть называемое «социалистическим поэтом». Выше Эйфелей, выше гор — кепка, старое небо дырь! — стою, будущих былин Святогор богатырь. Чтоб поэт перерос веков сроки, чтоб поэт человечеством полководить мог, со всей вселенной впитывай соки корнями вросших в землю ног. Товарищи! У кого лет сто свободных есть, можете повторно мой опыт произвесть. А захотелось на землю вниз — возьми

и втянись. Практическая польза моего изобретения: при таких условиях древние греки свободно разгуливали б в тридцатом веке.

Часть вторая

Простите, товарищ Маяковский. Вот вы всё время орете — «социалистическое искусство, социалистическое искусство». А в стихах — «я», «я» и «я». Я радио, я башня, я то, я другое. В чем дело?

Для малограмотных

Пролеткультцы ^* не говорят ни про «я», ни про личность. «Я» для пролеткультца все равно что неприличность. И чтоб психология была «коллективней», чем у футуриста, вместо «я-с-то» говорят «мы-с-то». А по-моему, если говорить мелкие вещи, сколько ни заменяй «Я» — «Мы», не вылезешь из лирической ямы. А я говорю «Я», и это «Я» вот, балагуря, прыгая по словам легко, с прошлых многовековых высот, озирает высоты грядущих веков. Если мир подо мной муравейника менее, то куда ж тут, товарищи, различать местоимения?!

Теперь сама поэма

Напомню факты. Раскрутив шею, я остановился на каких-то тысячных метрах.

Подо мной земля — капля из-под микроскопа: загогулина и палочка, палочка и загогулина… Европа лежит грудой раскопок, гулом пушек обложенная огульно. Понятно, видишь только самые общие пятна. Вот она, Россия, моя любимая страна. Красная, только что из революции горнила. Рабочей чудовищной силой ворочало ее и гранило. Только еле остатки нэпа ржавчиной чернели. А это Польша, из лоскуточков ссучена. Тут тебе сразу вся палитра. Склей такую! Потратила пилсудчина ^* слюны одной тысячу литров. Чувствуешь — зацепить бы за лоскуточек вам, и это всё разлезется по швам. Германия — кратера огнедышащий зной. Камня, пепла словесное сеянье. Лава — то застынет соглашательской желтизной, то, красная, дрожит революции землетрясением. Дальше. Мрак. Франция. Сплошной мильерановский фрак ^* . Черный-черный. Прямо синий. Только сорочка блестит — как блик на маслине. Чем дальше — тем чернее. Чем дальше — тем мрачнее. Чем дальше — тем ночнее. И на горизонте, где Америка, небо кроя, сплошная чернотища выметалась икрою. Иногда лишь черноты горы взрывались звездой света — то из Индии, то из Ангоры ^* , то из Венгерской республики Советов ^* . Когда же сворачивался лучей веер, день мерк — какой расфееривался фейерверк! Куда ни нагнись ты — огнисто. Даже ночью, даже с неба узнаю РСФСР. Мало-помалу, еле-еле, но вместе с тем неуклонно, неодолимо вместе с тем подо мной развертываются огней параллели — это Россия железнодорожит темь. А там вон в линиях огни поредели, в кучи сбились, горят тангово. Это значит — Париж открывает бордели или еще какая из животоварных торговок. Собрать бы молнии да отсюда в золотооконный в этот самый в Мулен в Руж ^* … Да разве попрешь? Исторические законы! Я марксист, разумеется, не попру ж! Если б вы знали, с какой болью ограничиваюсь свидетельской ролью.

Потушить антенны глаз. Настроить на 400 000 верст антенны слуха!

Сначала — молодое рвение — радостно принимал малейшее веянье. Ловлю перелеты букв-пуль. Складываю. Расшифровываю, волнуясь и дрожа. И вдруг: «Ллойд-Джордж зовет в Ливерпуль ^* . На конференцию. Пажа-пажа ^* !!» Следующая. Благой мат. Не радио, а Третьяков в своем «Рыде ^* »: «Чего не едете? Эй, вы, дипломат! Послезавтра. Обязательно! В Мадриде!» До чего мне этот старик осточертел! Тысячное радио. Несколько слов: «Ллойд-Джордж. Болезнь. Надуло лоб. Отставка. Вызвал послов. Конференция!» Конотоп! Черпнешь из другой воздушной волны. Волны другой чепухой полны. «Берлину Париж: Гони монету!» «Парижу Берлин: Монет нету!» «Берлину. У аппарата Фош ^* . Платите! — а то зазвените». «Парижу. Что ж, заплатим, извините». И это в конце каждого месяца. От этого даже Аполлон Бельведерский ^* взбесится. А так как я человек, а не мрамор, то это меня извело прямо. Я вам не в курзале под вечер летний, чтоб слушать эти радиосплетни. Завинчусь. Не будет нового покамест — затянусь облаками-с.

Очень оригинальное ощущение. Головой провинтил облака и тучи. Земли не видно. Не видишь даже собственные плечи. Только небо. Только облака. Да в облаках моя головища.

Мореет тучами. Облаком застит. И я на этом самом на море горой-головой плыву головастить — второй какой-то брат черноморий ^* . Эскадры верблюдокорабледраконьи. Плывут. Иззолочены солнечным Крезом. И встретясь с фантазией ультра-Маркони ^* , об лоб разбиваемы облакорезом. Громище. Закатится с тучи по скату, над ухом грохотом расчересчурясь. Втыкаю в уши облака вату, стою в тишине, на молнии щурясь. И дальше

летит эта самая Лета ^* ; не злобствуя дни текут и не больствуя, а это для человека большое удовольствие.

Стою спокойный. Без единой думы. Тысячесилием воли сдерживаю антенны. Не гудеть!

Лишь на извивах подсознательных, проселков окольней, полумысль о культуре проходящих поколений: раньше аэро шуршали о голени, а теперь уже шуршат о колени. Так дни текли и текли в покое. Дни дотекли. И однажды расперегрянуло такое, что я затрясся антенной каждой. Колонны ног, не колонны — стебли. Так эти самые ноги колеблет. В небо, в эту облакову няньку, сквозь земной непрекращающийся зуд, все законы природы вывернув наизнанку, в небо с земли разразили грозу. Уши — просто рушит. Радиосмерч. «Париж… Согласно Версальскому Пуанкаре да Ллойд…» «Вена. Долой!» «Париж. Фош. Врешь, бош. Берегись, унтер…» «Berlin. Runter!» [5] «Вашингтон. Закрыть Европе кредит. Предлагаем должникам торопиться со взносом». «Москва. А ну! Иди! Сунься носом». За радио радио в воздухе пляшет. Воздух в сплошном и грозобуквом ералаше.

5

«Берлин. Долой!» ( нем.)

Что это! Скорее! Скорее! Увидеть. Раскидываю тучи. Ладонь ко лбу. Глаза укрепил над самой землей. Вчера еще закандаленная границами, лежала здесь Россия одиноким красным оазисом. Пол-Европы горит сегодня. Прорывает огонь границы географии России. А с запада на приветствия огненных рук огнеплещет германский пожар. От красного тела России, от красного тела Германии огненными руками отделились колонны пролетариата. И у Данцига —

пальцами армий, пальцами танков, пальцами Фоккеров ^* одна другой руку жала. И под пальцами было чуть-чуть мокро там, где пилсудчина коридорами лежала. —

Влились. Сплошное огневище подо мной. Сжалось. Напряглось. Разорвалось звездой.

Надрывающиеся вопли: «Караул! Стой!» А это разливается пятиконечной звездой в пять частей оторопевшего света. Вот один звездозуб, острый, узкий, врезывается в край земли французской. Чернота старается. Потушить бы, поймать. А у самих в тылу разгорается кайма. Никогда эффектнее не видал ничего я! Кайму протягивает острие лучевое. Не поможет! Бросьте назад дуть. Красное и красное — слилось как ртуть. Сквозь Францию дальше, безудержный, грозный, вгрызывается зубец краснозвездный. Ору, восторженный: — Не тщитесь! Ныне революции не залить. Склонись перед нею! — А луч взбирается на скат Апенниньий. А луч рассвечивается по Пиренею. Сметая норвежских границ следы, по северу рвется красная буря. Здесь луч второй прожигает льды, до полюса снега опурпуря. Поезда чище лился Сибирью третий лучище. Красный поток его уже почти докатился до Токио. Четвертого лучища жар вонзил в юго-восток зубец свой длинный, и уже какой-то поджаренный раджа лучом с Гималаев сбит в долины. Будто проверяя — хорошо остра ли я, — в Австралию звезда. Загорелась Австралия. Правее — пятый. Атакует такой же. Играет красным у негров по коже. Прошел по Сахаре, по желтому клину, сиянье до южного полюса кинул.

Размахивая громадными руками, то зажигая, то туша глаза, сетью уха вылавливая каждое слово, я весь изработался в неодолимой воле — победить. Я облаками маскировал наши колонны. Маяками глаз указывал места легчайшего штурма. Путаю вражьи радио. Все ливни, все лавы, все молнии мира — охапкою собираю, обрушиваю на черные головы врагов. Мы победим. Мы не хотим, мы не можем не победить. Только Америка осталась. Перегибаюсь. Сею тревогу.

Дрожит Америка: революции демон вступает в Атлантическое лоно… Впрочем, сейчас это не моя тема, это уже описано в интереснейшей поэме «Сто пятьдесят миллионов».

Кто прочтет ее, узнает, как победили мы. Отсылаю интересующихся к этой истории. А сам

замер; смотрю, любуюсь, и я вижу: вся земная масса, сплошь подмятая под краснозвездные острия, красная, сияет вторым Марсом. Видением лет пролетевших взволнован, устав восторгаться в победном раже, я голову в небо заправил снова и снова стал у веков на страже. Я видел революции, видел войны. Мне и голодный надоел человек. Хоть раз бы увидеть, что вот, спокойный, живет человек меж веселий и нег. Радуюсь просторам, радуюсь тишине, радуюсь облачным нивам. Рот простор разжиженный пьет. И только иногда вычесываю лениво в волоса запутавшееся звездное репьё. Словно стекло время, — текло, не текло оно, не знаю, — вероятно, текло. И, наконец, через какое-то время — тучи в клочики, в клочочки-клочишки. Исчезло все до последнего бледного облачишка. Смотрю на землю, восторженно поулыбливаясь. На всём вокруг ни черного очень, ни красного, но и ни белого не было. Земшар сияньем сплошным раззолочен, и небо над шаром раззолотонебело. Где раньше река водищу гоняла, лила наводнения, буйна, гола, — теперь геометрия строгих каналов мрамору в русла спокойно легла. Где пыль вздымалась, ветрами дуема, Сахары охрились, жаром леня, — росли из земного из каждого дюйма, строения и зеленя. Глаз — восторженный над феерией рей! Реальнейшая подо мною вон она — жизнь, мечтаемая от дней Фурье ^* , Роберта Оуэна ^* и Сен-Симона ^* . Маяковский! Опять человеком будь! Силой мысли, нервов, жил я, как стоверстную подзорную трубу, тихо шеищу сложил. Небылицей покажется кое-кому. А я, в середине XXI века, на Земле, среди Федерации Коммун — гражданин ЗЕФЕКА.