Том 4. Волга впадает в Каспийское море
Шрифт:
Синие сумерки, рожденные лесами и горами, застлали землю, как следует. Во мраке камни тропинки были мучительны ногам, эти лысые камни, на которых ничто не растет. Чем выше уходили они в гору, тем просторнее было кругом, дальше уходили внизу леса и долины. Одинокий стоял в небе месяц, медленный и усталый. Камни под месяцем посеребрели.
Они шли молча, она впереди, он сзади.
И высоко на горе, на обрыве, мраком уходящем вниз, над огоньками завода внизу, в лунном свете, она остановилась, чтобы сказать. Лунный свет падал пластами, лунные тени падали от гор. Лунный свет осветил ее лицо, печальное и
– Что ты мне скажешь, Иван? – сказала она тихо, твердо. – Ты знаешь, Иван, о чем ты должен сказать.
Иван молчал, спрятав лицо в лунную тень.
– Нам надо сказать последние слова, – сказала она. – Иван, ты все знаешь, и я все знаю. Так случилось, что все мои дороги были дорогою к тебе. Ты заставляешь меня говорить! – вот, я приехала сюда, оказывается, для того, чтобы никогда больше не уходить от тебя. Говори, Иван.
Иван молчал. Иван ступил шаг вперед к обрыву.
– Говори, Иван.
– Я не могу, Александра. – Люблю ли? – ты приходишь, ты проходишь, – и густеет воздух так, что заполыхивается сердце, – и редеет воздух так, что нельзя дышать. Я старик, а я следы твои целую, как в романах.
Александра протянула вперед руки, руками ловила слова, руками слова охраняла.
– Говори, Иван.
– Уезжай, Александра.
Иван ступил назад от обрыва. Александра опустила руки, просыпая слова.
– Уезжай, Александра! – уезжай сейчас же, завтра же, навсегда выкинь меня, забудь, строй свою жизнь без меня. Я не могу, Александра. Ты не знаешь, – вот этот мешок, который называется моим телом, – сколько я дал бы, чтобы выпрыгнуть из него, из этой гнилой могилы, куда заперт мой ум. Дед и отец изъели мои кости и отравили мое мясо. Что ты хочешь? – эти руки, ноги и грудь – мертвы, заживо мертвы, их надо на свалку, от них надо сторониться. У меня ясный мозг, достаточно ясный для того, чтобы понять, что я уже в гробу моего тела, что я не имею права иметь свое будущее. Я ничего не могу. Ты не знаешь, никто не замечал – –
Александра подняла свои руки, чтобы защитить ими себя от слов, – но лицо ее в лунной мути, лицо египтянки, было покойно, плотно были сжаты губы в бередливой улыбке.
– Ты не знаешь, никто не заметил, – мой мозг еще видит, – я потерял здравый смысл, ночами в бессонницы я теряю черту между явью и бредом. В бреду, как в яви, я тащу мертвецов, тех, которых тащил на фронте, и тогда качается земля. У меня остался только мозг, но и он туманится. Я говорю с человеком, и вдруг человек проваливается, и вместо человека передо мною сидит какое-то страшное, кровавое государство – –
Иван замолчал, приложив руку к голове. Он крепко расставил ноги, осмотрелся кругом.
Александра сказала:
– Говори, Иван.
– Да, да, я говорю, – заговорил Иван. – Приехала ты, сейчас лето. Ночью я просыпаюсь, и я путаюсь в своей комнате, ибо я забываю теперешнюю мою комнату и помню ту каморку, которая была у меня на Чермозе. Я протягиваю руку к стене, к часам, и мне страшно, почему нет стены, почему моя рука виснет в воздухе. Я иду, натыкаясь на вещи, потому что тогда в той комнате вещи стояли иначе. – И все же за окном, вместо этих гор, стоит Чермозский завод, улица, плотина: я смотрю за окно, вижу завод и вижу вдруг, как на улицах завода появляются
Иван замолчал. Молчала Александра.
– Ты должна уехать, Александра, забыть про меня. Я отказался от всего. Я вот строю завод и добываю радий, чтобы хоть мозгом вырваться из себя, из прошлого, отовсюду – в будущее, которое я проектирую. – Я не могу тебя осквернить собою.
– Нет, Иван, я никуда не поеду. Ты говоришь, что я шла к развалинам. Пусть так. Слушай, Иван, – на Кубани – –
Но она не докончила. Наверху на тропинке послышались веселые голоса, весело сбегали вниз Снеж и Обопынь, Снеж с сумкою писем. – Когда подходили летуны, Иван сказал Александре негромко: «– следующим аэропланом я полечу в Москву, пойду к врачам, пусть скажут врачи». – Летуны весело приветствовали, сообщили очередные будни новостей, торопили ужинать.
За ужином веселый Снеж поил Следопыта водкой, соглашался взять его в колдуны и порешил наутро снести его в воздух.
Уходя к себе в лабораторию, Александра вызвала Ивана на крыльцо. Всею женскою нежностью она протянула к нему руки, сказала:
– Иван, пойдем ко мне. Я никуда не уйду от тебя. Я не сказала тебе того, что я хотела сказать. Однажды на Кубани…
На крыльце горела электрическая лампочка. Иван посмотрел на Александру маленькими своими, острыми глазами, взгляд был зелен и холоден. Иван сказал нарочито грубо:
– Потом поговорим. Успеется. Александра не двинулась. Иван сказал тихо:
– Вот, ты видела Следопыта. Он мой дядя. У него провален нос. Я могу поцеловать его, но я не смею коснуться тебя… – Иван смолк и сказал вновь грубо: – Ступай, иди!
Ночь была черна, месяц посинел. Александра ушла во мрак. Иван вернулся в дом, прошел в кабинет разбирать почту.
– – ночью Следопыт видел четвертое чудо – чудо лаборатории. Ночью Иван пришел к Следопыту. В смятении, в ужасе, в ничтожестве Следопыт прятался за диван, челюсть Следопыта билась о его колена, – он мелко-мелко крестился и не мог уже шаманить, ибо челюсти и язык ему не подчинялись. Иван подошел к Следопыту. Следопыт смотрел неподвижными зрачками. Иван грузно сел рядом, сказал:
– Перестань, брось! – и, грузно, помолчав, добавил: – пойдем, я тебе покажу!
Следопыт не двинулся, еще крепче вжавшись в угол, – глаза его, не мигая, следили за Иваном, точно Следопыт, как рысь, готовился прыгнуть на Ивана.
Следопыт злобно прошептал:
– Не трогай!
Так же немигающе стал смотреть Иван на Следопыта, сказал стопудовой гирей: «– вставай, идем!» – и Следопыт встал.
Не улыбаясь, Иван похлопал, погладил Следопыта по плечу.
– Старик ты, а глупый.
Они пошли темными комнатами: Следопыт шел покорно.
В лаборатории Иван не поражал Следопыта мраком и светом: включив электричество, Иван взял из ящика, из-под замка стеклянную пробирку.
– Видишь? – сказал Иван, – подержи, закрой глаза, поднеси к голове.
В руках Следопыта была обыкновеннейшая стекляшка, чуть побуревшая. Следопыт осмотрел ее, пощупал, – прикрыл глаза и поднес стекляшку к лицу: и сейчас же отпрянул от стекляшки, широко раскрыв глаза, в недоумении, в удивлении.