Том 5. Багровый остров (с иллюстрациями)
Шрифт:
Голубков. Да.
Хлудов. Так вот: заплатите здесь за квартиру. Ты ее любишь? А? Любишь? Ты искренний человек? Советую ехать, как она придумала. Теперь прощайте!
Надевает шляпу, берет свой чемоданчик.
Чарнота. Куда это, смею спросить?
Хлудов. Сегодня ночью пойдет с казаками пароход, и я поеду с ними. Только молчите.
Голубков. Роман, одумайся, тебе нельзя!
Серафима. Говорила уже, его не удержишь!
Хлудов. Генерал Чарнота! Может, поедете со мною? А? Бросайте тараканьи бега!
Чарнота. Постой, постой, постой! Только сейчас сообразил!
Хлудов. Жестоко, жестоко вы говорите мне! (Оскалившись, оборачивается.) Я знаю, где он… Но только мы с ним помирились… помирились…
Серафима. Чарнота, разве так можно? Что ты больному говоришь?
Голубков. Роман, оставайся, тебе нельзя возвращаться!
Чарнота. Говорю, чтобы его остановить!
Хлудов. Ты будешь тосковать, Чарнота.
Чарнота. Тосковать? Не тебе это говорить! У тебя перед глазами карта лежит, Российская бывшая империя мерещится, которую ты проиграл на Перекопе, а за спиною солдатишки-покойники расхаживают? А я человек маленький и что знаю, то знаю про себя! Я давно, брат, тоскую! Мучает меня черторой, помню я лавру! Помню бои! От смерти я не бегал, но за смертью специально к большевикам тоже не поеду! У меня родины более нету! Ты мне ее проиграл! Но все же глупо: не езди! Из жалости говорю!
Хлудов. Ну, прощай! Прощайте!
Ушел.
Серафима, Голубков. Хлудов! Хлудов!
Пауза.
За сценою ударило пять раз на часах. Поползли тени. И слышно, как у Артура на тараканьих бегах хор запел: «Жило двенадцать разбойников и Кудеяр-атаман!»
Чарнота. Сима, задержи его, он будет каяться…
Серафима. Нет, Чарнота, ничто его не удержит, и пытаться не буду.
Чарнота. А… Ослабел. Ноет душа, суда требует? Ну, ладно! Погибай, Хлудов, если ослабел! А вы что?
Серафима. Поедем, поедем, Сергуня, обратно! Поедем домой!
Голубков. Правильно, Сима! Поедем. В мозгу нет больше крови… Не могу больше скитаться!
Чарнота. Так. Ну, давай делить деньги!
Серафима. Какие деньги? Откуда? Это, может быть, корзухинские деньги?
Голубков. Он выиграл у Корзухина десять тысяч долларов.
Серафима. Не хочу! Ни за что!
Голубков. И мне не надо! И я не хочу! Доехал сюда и ладно. Мы доберемся как-нибудь до России.
Чарнота. Предлагаю в последний раз! Благородство? Ну, ладно. Так едете? Ну, так нам не по дороге. Развела ты нас судьба, кто в петлю, кто в Питер, а я, как Вечный Жид, отныне… Голландец я! Прощайте!
Распахивает дверь на балкон. Слышно, кок хор поет: «Много разбойники пролили крови честных христиан…»
Вот она, заработала вертушка. Здравствуй вновь, тараканий царь Артур! Ахнешь ты сейчас, когда явится перед тобою во всей парижской славе рядовой — генерал Чарнота! (Исчезает.)
Голубков(садится с Серафимой рядом, обнимает ее голову и говорит). А куда же мы с тобой теперь, моя бедная Сима… Поедем в Петербург…
Серафима. Да. Да. Непременно…
Голубков.
Серафима. Никого, никого, кроме тебя… Кроме тебя, Сергуня. Что это было, Сергуня, за эти полтора года? Сны? Сожми мне голову, чтобы я забыла… Вот так… Куда мы, зачем бежали? Но я нашла тебя. Не будет больше ни лун на перроне, ни черных мешков, ни зноя. Я хочу опять на Караванную… Я хочу видеть снег. Я хочу все забыть, хочу сделать так, как будто ничего не было!
Голубков. Ничего, ничего не было, все мерещилось… Забудь, забудь. Пройдет еще месяц, мы доберемся, мы вернемся, в это время пойдет снег и наши следы заметет.
На минарете показывается муэдзин, слышен его сладкий голос.
Муэдзин. Ла! Иль алла! Иль Махомед!
Хор у Артурки поет: «Господу Богу помолимся. Древнюю быль возвестим…»
Голубков. Проснемся. Все сны забудем, будем жить дома…
Серафима. Дома… Дома… Домой… Домой… Конец…
Константинополь угасает навсегда.
Конец
Москва. 1928 г.
Тайному другу [82]
Дионисовы мастера. Алтарь Диониса. Сцены.
«Трагедия машет мантией мишурной»
I Открытка
Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно — зачем Вам это? И еще: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти.
82
Впервые — Неделя, 1974, № 43; Памир 1987, № 4, Новый мир, 1987, № 8.
Публикуется по «новомирскому» изданию, сверенному с машинописной рукописью, копией, хранящейся в ОР РГБ, ф. 562, к. 5, ед. хр. 2.
Эту повесть М. А. Булгаков начал писать, когда положение его как драматурга, автора четырех пьес, оказалось плачевным, три пьесы были сняты из репертуаров трех театров, а «Бег» то разрешали, то запрещали к постановке. В это же время он начал оказывать внимание умной, образованной и чуткой к его литературным поискам Елене Сергеевне Шкловской, замужней женщине в расцвете лет, матери двух сыновей, покорившей его своей чуткостью и пониманием его положения в обществе. Она все расспрашивала его, как он стал драматургом, как сложилась его творческая судьба вообще.
Эта повесть, датированная сентябрем 1929 года, и является как бы ответом на многочисленные вопросы ТАЙНОГО ДРУГА.
В июле 1929 года М. Булгаков написал заявление руководству страной с просьбой об изгнании его за пределы СССР вместе с женой Л. Е Булгаковой. 24 августа 1929 года он в письме брату Николаю сообщал, что все «мои пьесы запрещены к представлению в СССР… В 1929 году совершилось мое писательское уничтожение… В сердце у меня нет надежды… Вокруг меня уже ползет змейкой темный слух о том, что я обречен во всех смыслах…» (См.: Письма, с. 151.)
А 3 сентября 1929 года М. А. Булгаков вновь обращается в высший государственный орган, во ВЦИК, к А. С. Енукидзе, с просьбой: «разрешить мне вместе с женой моей Любовию Евгениевной Булгаковой выехать за границу…» В тот же день с аналогичной просьбой обращается к А. М. Горькому. 28 сентября он вновь обращается к Горькому с просьбой. «Прошу вынести гуманное решение — отпустить меня!» (Письма, с. 156.)
В таком душевном состоянии и начал Булгаков писать эту повесть.