Том 5. Девы скал. Огонь

д'Аннунцио Габриэле

— Ты остаешься с нами! — воскликнул Антонелло, как бы вне себя, пожимая мне руки.

— Тебя посылает сам Бог…

— Ты должен сегодня же приехать в Тридженто, — сказал Оддо, прерывая своего брата. — Тебя все там ждут. Ты должен приехать сегодня же…

Оба они казались охваченными каким-то странным, почти лихорадочным волнением; у них были несоразмерные, несколько конвульсивные движения, говорили они быстро, почти тревожно: они имели вид больных пленников, только что вышедших из своей темницы, как из тяжелого сна, смущенных, потрясенных,

словно опьяненных первым соприкосновением с внешней жизнью. Чем больше я смотрел на них, тем сильнее поражали меня в них эти странные симптомы, они начинали тяготить и беспокоить меня.

— Я не знаю, — отвечал я, — смогу ли я прийти сегодня же. Я устал от долгого путешествия. Но завтра…

Я испытывал неясную потребность остаться одному, собраться с мыслями, насладиться грустью, вдруг охватившей мою душу. Мои взоры старались узнать окружающую местность. От всего окружающего ко мне словно текли волны воспоминаний, воспринять которые мне мешало присутствие этих двух страдальцев.

— В таком случае, — сказал Оддо, — приходи завтра утром к нам завтракать. Согласен?

— Да, я приду.

— Ты не можешь себе представить, как тебя там ждут.

— Так вы не забыли меня?

— О, нет! Это ты забыл нас.

— Это ты забыл нас, — повторил Антонелло с несколько горькой улыбкой. — И это понятно: мы погребены.

Звук его голоса поразил меня сильнее, чем его слова. В его тоне, жестах, взглядах, во всех его приемах была напряженность, такая странная, что казалось, этот человек охвачен таинственной болезнью, мучится постоянной галлюцинацией, живет среди явлений, не доступных сознанию другого. Я замечал, что он делает как бы некоторое усилие выйти из окружающей его атмосферы и вступить в более тесное общение со мной. Это усилие придавало всему его существу что-то принужденное и судорожное. Мое томление и беспокойство все возрастали.

— Ты увидишь наш дом, — прибавил он с той же улыбкой.

Я спросил невольно:

— А как здоровье донны Альдоины?

Оба брата опустили головы и не ответили.

Они были похожи между собой. Да ведь они и были близнецами: оба высокие, худые, немного сгорбленные. У них были одни и те же светлые глаза, та же редкая тонкая бородка, те же бледные руки, нервные и беспокойные, как руки истеричных.

Но у Антонелло признаки слабости и неуравновешенности являлись более глубокими и неизлечимыми. Он был обречен.

Я тщетно подыскивал слова, чтобы нарушить молчание. Какое-то скорбное оцепенение охватило меня, словно на мою душу налегла вся тяжесть моего усталого тела. Дорога огибала цепь скал, шаги лошадей звонко раздавались по твердой почве и будили эхо в пустынных ущельях. На повороте в глубине долины показалась река, мелькая по ней своими бесчисленными изгибами. Заключенная, как остров, между извилинами реки, появилась беловатая груда развалин.

— Это Линтурно? — спросил я, узнавая мертвый город.

— Да, это Линтурно, — отвечал Оддо. — Ты помнишь?

Однажды мы ходили туда все вместе…

— Я помню.

— Как это давно было!

— Как давно!

— Теперь нет большой разницы между Линтурно и Тридженто, — сказал Антонелло, подергивая бородку на щеке длинными пальцами своей трепещущей руки, и глаза его смотрели, казалось, не видя окружающего. — Завтра увидит.

— Ты отобьешь у него всякую охоту! — прервал Оддо с легким раздражением. — Он не придет завтра.

— Я приду, приду, — уверял я, стараясь, улыбнуться и победить все возрастающую печаль.

— Я приду, и я найду средство расшевелить вас. Мне кажется, вы несколько больны от одиночества, несколько подавлены.

Антонелло, сидевший напротив меня, положил руку мне на колено и наклонился, заглядывая мне в глаза. Его лицо приняло неизъяснимое выражение боязни и тоски, как если бы он нашел в моих словах страшный смысл и хотел спросить меня. И снова, несмотря на яркий дневной свет, это бледное лицо, приближающееся ко мне, показалось мне вышедшим из того мира, где оно живет одно; и оно пробудило в моем уме образ тех истощенных, божественных лиц, которые одни выступают из таинственных глубин церковных картин, почерневших от времени и дыма ладана. Это длилось мгновение. Он откинулся, не произнеся ни слова.

— Я привез с собой лошадей, — заговорил я, преодолевая свое волнение. — Мы будем совершать каждый день большие прогулки. Надо быть больше в движении, стряхнуть лень и тоску. Как вы проводите время?

— Считая его, — сказал Оддо.

— А ваши сестры?

— О, бедные создания! — прошептал он голосом, дрожащим от нежности. — Массимилла молится, Виоланта убивает себя духами, которые ей присылает королева. Анатолиа… Анатолиа одна поддерживает в нас жизнь. Она — наша душа, она для нас — все.

— А князь?

— Он сильно постарел, он совсем седой.

— А дон Оттавио?

— Он почти не выходит из своей комнаты. Мы почти забыли звук его голоса.

— А донна Альдоина? — едва не спросил я снова, но удержался и промолчал.

Мы ехали по волнистой дороге Саурго, веяло теплом.

— Какая здесь ранняя весна! — воскликнул я, чувствуя потребность утешить этих двух скорбящих и самого себя. — В феврале вы уже видите первые цветы. Разве это не прекрасно? Вы не умеете наслаждаться благами, какие дарит вам жизнь. Вы превращаете сад в темницу, чтобы мучить самих себя.

— Где цветы? — спросил Антонелло со своей скорбной улыбкой.

Мы все трое искали взглядами цветов на этой почве, рыжей и жесткой, как шкура льва, и, казалось, созданной питать растения бесплодные и искривленные на вид, но богатые пышными плодами.

— Вот они! — воскликнул я с быстрым движением радости, указывая на ряд миндалевых деревьев на холме, имеющем длинную и благородную форму волны.

— Они растут на твоей земле, — сказал Оддо.

Действительно, мы были неподалеку от Ребурсы.