Том 5. Голубая книга
Шрифт:
И действительно, речь пойдет об этих людях.
И мы сейчас увидим такую волю и такое мужество, и такую силу человеческого духа, что, если у нас имеется хоть какая-нибудь тяжесть на сердце, нам сразу станет легко, и нам захочется жить и радоваться.
И нам всем захочется любезно и внимательно подходить к людям. И нам захочется воскликнуть: как это поразительно, что среди людей бывают такие выдающиеся герои.
И действительно, как это радостно, что среди грязи и болота и посредственной пошлости находятся такие сильные люди.
В общем,
Но прежде нам желательно сказать несколько вступительных слов о том, о сем. Мы хотим побеседовать с читателем.
5. Вернее, мы хотели бы побеседовать даже не с читателем, а с каким-нибудь, например, ну, что ли, представителем буржуазной философии. Только чтоб он, ради бога, не горячился и не хватал бы нас чуть что за горло. А вел бы себя порядочно и корректно.
Тогда бы мы с ним тихо побеседовали на диване.
Наверно, он бы так сказал, иронически усмехнувшись и играя моноклем:
— Ну, революция, борьба… А жизнь, господа, проходит буквально, как сон. Она коротка — жизнь. Так не лучше ли, господа, продолжать так, как есть, чем думать о каком-то будущем. И тратить на это считанные дни. Давайте, синьор, ударим по рукам и — мир и тишина. В сущности, все мы дети одной больной матери.
И я, взглянув на его гладкое лицо и на прекрасный перстень на пальце, спросил:
— Простите, сэр, я вас перебью. Я позабыл. У вас дом, кажется, — один или два?
— Один… А что?
— Просто так. Продолжайте же, пожалуйста, сэр.
— Да, так вот я и говорю, — сказал философ, — в сущности, жизнь нереальна… Так пусть себе забавляются народы — устраивают оперетку, — какие-то у них короли, солдаты, купцы. Кто-то торгует. Выигрывает. Некоторые из них нищие. Кое-кто — богачи. Все — игра. Понимаете? А вы хотите жить всерьез. Простите — как это глупо. Вы хотите пустенькую, но, в сущности, милую жизнь отдать за какой-то другой сон. Может быть, более скучный. И даже наверно более скучный. Какая чушь!
6. Я говорю философу:
— А скажите, и большой доход вам приносит ваш дом? Небоскреб, наверно?
— При чем тут дом… Ну, приносит… Пустяки приносит… Какое нынче приношение — ерунда. Сон…
И наш философ сердито докуривает сигару и откидывается на спинку дивана.
И мы ему говорим, философу, соблюдая международные законы вежливости и почтения:
— Вот что, сэр. Пусть даже останется ваше забавное определение жизни — оперетта. Пусть так. Но осмелимся вам заметить, что вы за оперетту, в которой один актер поет, а остальные ему занавес поднимают. А мы…
— А вы, — перебивает он, — за оперетту, в которой все актеры — статисты… и которые хотят быть тенорами.
— Вовсе нет. Мы за такой спектакль, в котором у всех актеров правильно распределены роли — по их дарованиям, способностям и голосовым данным. И безголосый певец у нас не получит роли премьера, как это бывает у вас.
— А у вас маленький актер так маленьким
— Простите, сэр, вы не в курсе наших событий. Вы черпаете сведения из древней истории. У нас совершенно разные оклады для актеров. Ведь у нас, к вашему сведению, нету так называемой уравниловки. А кроме того, у нас есть другие стимулы для работы.
7. Философ говорит:
— Тем не менее, — говорит он, — я не хотел бы участвовать в вашем спектакле. У вас — фантазия ограничена. У себя я могу все время двигаться вперед. Я могу стать миллионером. Я могу мир перевернуть. У меня есть цель. Меня, так сказать, деньги толкают вперед. У меня есть стремление. Я не боюсь слов — я наживаю. Я накапливаю… Жизнь — движение. Останавливаться нельзя. И это мне дает то устремление, которое нужно. И повторяю, — не боюсь слов, — наживаю. Не все ли равно, какая цель перед лицом смерти? А если деньги не играют никакой роли, то…
— Сэр, вы опять-таки не в курсе событий. У нас деньги играют значительнейшую роль, и вы можете их накапливать на сберкнижке, если у вас есть такое могучее устремление. Больше того — вы даже проценты на них получаете. Или, кажется, какую-то премию.
Философ оживляется. Он говорит:
— Не может быть…
— Только, — я говорю, — получение денег у нас иное. У нас нужно заработать их.
— А-а… — поникшим голосом говорит философ, — заработать. Это скучно, господа. Нет, мне с вами не по пути. У вас какое-то странное отношение к жизни — как к реальности, которая вечна. Заработать! Позаботиться о будущем! Как это смешно и глупо располагаться в жизни, как в своем доме, где вам предстоит вечно жить? Где? На кладбище. Все мы, господа, гости в этой жизни — приходим и уходим. И нельзя так по-хозяйски произносить слова: заработать! Какое варварское мышление! Какие огорчения вам предстоят еще, когда вы научитесь философски оценивать краткость жизни и реальность смерти.
8. И, посмотрев на меня с сожалением, он продолжает:
— А мы смотрим на жизнь как на нечто нереальное. Мир — это мое представление. Все сказочное… Все дым, сон, нереально. И вот наша с вами разница. И мы — правы. Какая, к черту, может быть реальность, если человеческая жизнь проходит как один миг!
— Но ваш собственный дом, осмелюсь заметить, — это реальность.
Философ, видать, с неохотой говорит:
— Нет, дом — это отчасти тоже нереальность.
— Но если это нереальность, то отчего бы вам не напустить туда нереальных людей и нереально отказаться от нереальных денег. Небось так не делаете?
Философ испуганно говорит:
— То есть что вы хотите этим сказать? Слушайте, оставьте мой дом в покое. Что вы, ей-богу, привязались. Я говорю в мировом масштабе, а вы все время сворачиваете на ерунду. Прямо, как в печенку въелись — дом, дом… Прямо, ей-богу, скучно. Ну, дом. Нереально все.
— Да как же, — говорю, — помилуйте, нереально…