Том 5. Критика и публицистика 1856-1864
Шрифт:
С точки зрения людей благонамеренных, мой бедный, загнанный герой, конечно, должен бы поступить совершенно иначе. Он должен бы был, прежде всего, отправиться в храм божий, потом сходить в баньку и вымыться, потом отправиться к своим добрым начальникам и испросить у них отпуска, потом, пожалуй, созвать своих сослуживцев и т. д. Одним словом, тихо и добропорядочно совлечь с себя ветхого человека и кротко и не брыкаясь прокрасться в новую жизнь.
И тем не менее я отнюдь не удивляюсь, что герой мой идет не в баню, а в трактир, не просит отпуска, а бежит с поля сражения самовольно. Не удивляюсь я по следующим, довольно основательным в моих глазах, причинам. Во-первых, думаю я, в жилах этого человека течет кровь, а не слякоть; весть, которую он получил, так доброгласна, что сердце невольно в нем заиграло, а в таком расположении души что может быть естественнее, как подпрыгнуть до потолка и показать, в некотором роде, язык своему прошедшему? Во-вторых, я не упускаю из вида и того, что в Галерной гавани о приятных и приличных манерах имеются понятия весьма смутные и что тамошнее comme il faut совсем не похоже на comme il faut Английской набережной * ;
Поведение героя моего тем более кажется мне естественным, что оно безобидно, что, в сущности, оно даже не задевает никого. Я убежден, что пройдут дни увлечения, выбродятся дрожжи, произведшие первое брожение, — и жизнь по-прежнему войдет в естественную свою колею. Кто знает? Быть может, прежняя, нуждная гаваньская жизнь будет представляться ему даже в розовом цвете? Быть может, попривыкнув к яствам Донона и беседуя с бывшим своим сослуживцем, не получавшим наследства и потому живущим еще в гавани, он даже вздохнет полегоньку и скажет: «А ведь вы, канальи, там очень счастливы, в гавани-то?» Кто знает?
В подобном, или приблизительно подобном, положении, как этот внезапно разбогатевший труженик, находятся в настоящее время наши крестьяне, воспользовавшиеся благодеяниями дарованной им свободы. Припоминая всю горечь условий, в которых они находились доселе, и взвешивая те последствия, которые влечет за собою для них нынешняя реформа, невольным образом спрашиваешь себя: возможно ли и естественно ли, чтоб сердца их не раскрылись при вести о новом воскресении, о новом сошествии Христа во ад для освобождения душ их? Возможно ли, чтоб эта добрая, неслыханная весть не потрясла их до глубины души, чтобы при получении ее они сохранили всё благоразумие, всё хладнокровие?
Конечно, было бы приятно и весело слышать, что крестьяне, выслушав эту весть, оделись в синие армяки, а крестьянки в праздничные сарафаны, что они вышли на улицу и стали играть хороводы, что, проиграв кротким манером до вечера, спокойно разошлись себе по домам и заснули сном невинных, с тем чтобы на другой день вновь благонравно приняться за исполнение старых обязанностей. Но, увы! как ни соблазнительна подобного рода идиллия, едва ли, однако ж, она возможна на деле. Всякий благоразумный помещик поймет, что требование такого ненарушимого благонравия не только неуместно, но даже несправедливо; что оно не согласно с условиями человеческой природы и что ход и развитие жизни не могут быть ни столь плавными, ни столь идиллическими уже по тому одному, что в числе условий этого развития немаловажное место занимают невольные ошибки, неприготовленность и неожиданность. Благоразумный помещик поймет возможность увлечения в таком горячем деле; он сознает, что для крестьянина, преисполненного новым для него чувством свободы и довольства, трудно воздержаться от того, чтобы даже не предъявить чего-нибудь лишнего * , и на этом основании снисходительно взглянет на могущие возникнуть недоразумения, устранение которых невозможно без пожертвования частью материальных выгод. Зато, мы уверены, и крестьяне скоро поймут такого помещика.
А между тем люди, предъявляющие, относительно крестьян, ожидания и требования буколического свойства, выискиваются нередко * . Этим господам хотелось бы подменить человеческую природу и сделать из нее, хоть на время, хоть на два годочка * , исключительное хранилище чувств благонравия и благодарности. Понятно, что, заручившись однажды этою мыслию и заранее определив, на основании ее, будущий ход событий, они не могут оставаться хладнокровными, не могут не сердиться, видя, что жизненные явления на каждом шагу противоречат утопии. Им кажется, что жизнь идет не так, как было бы желательно, и не потому не так идет, что она не может и не должна так идти, а потому, что есть какое-то преднамеренное озорство, которое засело там-то и там-то (называют даже по именам) и которое необходимо следует истребить. Отсюда вопли, отсюда внезапный, диковинный переход от идиллии к драме.
Нельзя не сознаться, что ввиду этих воплей, ввиду этих внезапных переходов от идиллии к драме, положение наших мировых учреждений и губернских присутствий до крайности затруднительно. Чтоб действовать с успехом, для них необходимо с первого же раза приобрести свободное доверие крестьян, а им указывают на угрозу, на страх наказания, забывая при этом, что окончательная и истинно разумная цель преобразования быта сельских сословий заключается не только в улучшении материальных условий этого быта, но преимущественно в нравственном перевоспитаниинарода.
Очевидно, однако ж, что и приобретение народного доверия, и нравственное перевоспитание народа могут быть достигнуты в том только случае, если всякий благомыслящий человек согласится, что в настоящее время все усилия должны быть направлены к тому, чтобы предпринятая правительством реформа прошла спокойно, без потрясений, и чтобы плодом ее было сближение двух заинтересованных в деле сословий, а не разъединение их. Но результат такого рода, единственный прочный и плодотворный результат, может быть приобретен не иначе, как путем неторопливого и мирного согласования взаимных прав и обязанностей, а отнюдь не силою. Конечно, с точки зрения избавления от тягостей умственного труда, решение возникающих вопросов при посредстве полицейских мер представляет значительные удобства; но мы твердо убеждены, что соблазн подобного рода не увлечет наши уездные и губернские учреждения по крестьянскому делу. Мы твердо убеждены, что они вполне проникнуты святостью лежащих на них обязанностей и потому не остановятся ни перед огромностью предстоящего им труда, ни перед значительностью сопряженных с этим трудом пожертвований. Не на завладение ферулой * ,
Мы уже упомянули выше о тех причинах, которые на первых порах могут произвести брожение в массах. Причины эти заключаются в самой новости положения и в естественности увлечения, отсюда истекающего. Ошибаться насчет истинного смысла этого явления, не признавать, что оно, по самому свойству своему, должно необходимо и притом в самом скором времени притупиться и уступить обычному, трезвому ходу жизни, было бы непростительно. Здесь самый лучший и самый верный корректив — время. Но нельзя отрицать и того, что, в некоторых случаях, к этой естественной и неопасной причине брожения могут примешаться элементы, в сущности ей посторонние, но сообщающие ей прискорбный характер упорства и горечи. Тут на первом плане стоит, с одной стороны — недостаточное распространение грамотности в массах народных, а с другой — неискренность, с которою заинтересованные в деле стороны выступают на новый, широкий путь, указываемый реформою. Для устранения первого из этих явлений нет иного средства, кроме терпеливого и толкового разъяснения крестьянам их прав и обязанностей. Никакие полицейские меры не могут в один час поправить то, что запущено веками; никакие полицейские меры не совмещают в себе ни силы убеждения, ни силы доказательства. Уголовное законодательство наше объясняется на этот счет совершенно определительно, причисляя к разряду обстоятельств, уменьшающих вину и наказание, невежество,а равно и раздражение, произведенное обидами, оскорблениями и иными поступками лица,против которого направлено известное действие, признанное незаконным. Но ежели закон поставляет судье в обязанность согласоваться с этим воззрением на побуждения, которыми руководится человек в своих действиях, при обсуждении преступлений действительных и юридически доказанных, то тем большую силу должно оно иметь к таким действиям, преступность которых главным образом заключается в настроении минуты, настроении столь общем, что невозможно ни уловить, ни определить его источников. Теоретически говоря, невежество в этом случае есть не только уменьшающее, но и отпускающее вину обстоятельство, тем более что самое существование невежества, как побудительной причины действия, вовсе не зависит от произвола тех лиц, которые наиболее от него терпят. К тому же результату придем мы, если будем смотреть на дело и с точки зрения исключительно практической, ибо кому неизвестно, что невежество бесхитростно, несмотря на кажущееся его упорство, что оно не заключает в себе никаких истинно жизненных стихий, из которых могло бы выделиться что-нибудь связное и сильное, и что по этому самому оно не может долго противостоять богатым и разнообразным средствам, которыми обладает сторона, имеющая в свою пользу все преимущества цивилизации.
Что касается до второго из поименованных выше явлений, то есть неискренности, с которою вступают на путь реформы заинтересованные в деле стороны, то оно довольно важно, чтобы остановиться на нем с некоторою подробностью.
Законодательство 19-го февраля на два года оставило крестьян, относительно отбывания господских денежных и смешанных повинностей, в том же положении, в каком они были прежде. Мера эта, очевидно допущенная в видах устранения замешательства в помещичьих хозяйствах, может дать повод к превратным толкованиям и в некоторых (конечно, немногих) личностях возбудить желание остаться хоть на время на прежней почве крепостного права.
Чтобы доказать тщету подобных надежд, достаточно припомнить одно: что и при существовании крепостного права не всякая повинность признавалась законною и не всякое требование — подлежащим удовлетворению. В уставе о пресечении и предупреждении преступлений (Св. Зак., XIV) заключается целый ряд законоположений, имеющих предметом именно устранение излишних и стеснительных для крестьян требований. Следовательно, если в то время, при полном произволе помещичьей власти, закон все-таки установлял некоторые меры ограждения в пользу крестьян, то, разумеется, невозможно предположить, чтобы новое законодательство, вносящее начало законности и правомерности в сферу отношений крестьян к помещикам, допускало не только на два года, но даже на минуту, положение худшее против того, которое существовало доселе. Это так ясно, что не нуждается даже в доказательствах. Но дело в том, что при прежнем порядке вещей, благодаря безгласности, на которую осуждены были крепостные крестьяне, случаи стеснительного для них управления всплывали на поверхность довольно редко; теперь же, когда крестьянам даны личные права, когда с них снята тяжесть безгласности, стеснительность повинностей в тех имениях, где она действительно допускается, очевидно должна обнаружиться с первого же раза. И здесь-то именно может заключаться, по нашему мнению, единственный источник столкновений действительных и серьезных, против которых могут оказаться бессильными всякие убеждения. Как поступить в таком случае? Устранить ли самую причину, породившую столкновение, или же, в угодность букве закона, требовать непременного выполнения прежней повинности, хотя бы излишество ее было признано и компетентными в этом деле судьями? Мы думаем, что ответ на этот вопрос не может быть сомнителен. Конечно, сами помещики убедятся, что невозможно в настоящее время оставаться при том порядке вещей, который и прежде сносился лишь скрепя сердце; но если бы убеждения этого местами не последовало, то очевидно, что в это дело вынуждена будет вмешаться администрационная власть, в видах охранения общественного спокойствия и устранения прискорбных беспорядков.