Том 5. Критика и публицистика 1856-1864

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

— George! что такое «упование»? — спрашивает она.

— «Упование», мой друг, — это такое слово, которое нарочно пишется, чтобы показать, что упования не должно быть!

— Зачем же ты, George, такие слова пропускаешь?

— А разве я пропустил? (Читает.)«представляет упование в будущем»… гм… да!

— Ведь этак мы, друг мой, можем нашего места лишиться! — соображает жена [68] .

— Что ж, стоит только вычеркнуть!

68

С одной стороны, обозначает, что женщина есть фиал всякого ехидства и что так называемые эмансипаторы суть самые пустые люди; с другой стороны, — что женщины, по своей прозорливости и сообразительности, вполне заслуживают, чтоб их сравняли в правах с мужчинами, и что, следовательно, эмансипаторы совсем не пустые люди.

— Ведь этак мы, друг мой, легко можем нашего места лишиться! — пристает жена.

— Ну что ж, и вычеркну!

— Потому что ведь этак, друг мой, мы очень легко можем нашего места лишиться! — повторяет жена.

— Отстань, сударыня! зачеркну! (Зачеркивает.) [69]

— Но этого для меня мало!

Цензор начинает сердиться.

— Что ж тебе нужно, сударыня?

— Но этого для меня мало!

69

Обозначает,

с одной стороны, доброту, с другой — недозволенное слабодушие. Как кому угодно.

— Да объяснись же, мой друг!

— Ты меня запер в четырех стенах этой великолепной квартиры! ты заставил меня бодрствовать по ночам!

— Что же я должен сделать, мой друг?

— Что ты должен сделать? ты спрашиваешь, что ты должен сделать? он спрашивает!

Вбегает Коля [70] , розовенький и свеженький мальчик, очень похожий на мамашу; в глазах его также выражается любознательность.

— Папаша! ты будешь завтракать? — спрашивает он.

70

Это доказывает, что у цензора могут быть дети, и еще доказывает… что мне надоело писать примечания и что читатель обязан доходить своим умом. Предупреждаю, однако ж, что мною ни одного слова не употреблено без умысла.

— Коля! друг мой! — говорит взволнованный цензор.

— Ты спрашиваешь, что ты должен сделать? — пристает жена.

Вбегает Джипси, резвая и милая левретка; она не спрашивает цензора, будет ли он завтракать, но лижет ему руки и веселыми прыжками, очевидно, доказывает, что ей было бы приятно, если б цензор пошел завтракать.

— Вот все мое семейство! — задумчиво грезит цензор, — что с нами будет, если мы лишимся нашего места!

И она ловким движением руки разрывает корректуры пополам.

— Блаво, мамаса! — кричит Коля, хлопая ручонками.

Джипси радостно лает.

Цензор стоит в некотором изумлении.

— Что ты сделала, несчастная! ты обезобразила казенную вещь! — шепчет он, приходя наконец в чувство.

Не знаю, как ты, читатель, но я положительно нахожу, что цензура очень полезная вещь. Охраняя общество от наплыва идей вредных, она вместе с тем предостерегает молодых и неопытных публицистов от могущих случиться с ними неприятностей. Все это так верно, так верно, что у меня даже слезы навертываются на глазах от благодарности. Но для того, чтобы она достигала своей высокой цели, для того, чтобы устранить из ее решений характер случайности, я полагал бы: цензоров, во время исполнения ими обязанностей, запирать на ключ.

Московские песни об искушениях и невинности ^*

I

Не искушай ты меня! И без того я уж слаб! Ласку всем сердцем ценя, Я и без денег твой раб! Не искушай же меня! И без того уж я слаб! Если ж ты хочешь помочь, Хочешь субсидию дать, То приходи нынче в ночь: Ночью ни зги не видать… Не искушай ты меня! И без того я уж слаб! Днем как-то совестно мне, Днем «Современник» не спит! Стыдно мне! весь я в огне, Сребреник руки палит! Не искушай ты меня! И без того я уж слаб! Ночью ж хотя и темно — Свет будет в наших сердцах; В ночь и краснеть мудрено, Дремлет и совесть впотьмах! Не искушай ты меня! И без того я уж слаб! Я принесу свой журнал, Преданной полн сулемы, Ты ж принесешь капитал, И обменяемся мы… Я принесу свой журнал, Ты ж принеси капитал! И разбежимся сейчас… Будем бежать до утра! Только боюсь я как раз — Ну, как в кармане дыра! Я принесу свой журнал, Ты ж принеси капитал! Что, если эта дыра? Что, если сей капитал? Буду искать до утра, Не поручусь, чтоб сыскал! Я принесу свой журнал, Ты ж принеси капитал! Ты согласишься ль тогда Мне возвратить мой покой? Или же молвишь мне: да! Брат! не надуешь дырой! Брат! не надуешь дырой Хоть и с дырой, а все пой!

II

Гимн публицистов

Мы говорили: мы согласны, Но надо ж нас и поддержать! Теперь уж дни не так-то ясны! Продукты стали дорожать! Нам говорили: вы прекрасны, И мы не прочь вас награждать; Не пропадет ваш труд напрасно, Но сколько ж дать? но сколько ж дать? Мы говорили: мы довольны Крупицей малой от стола, Нам по плечу тулуп нагольный: Не для красы, а для тепла! Нам говорили: это больно! Мысль ваша слишком несмела! Боимся мы, чтобы невольно, С своей хламидою нагольной, Она в трущобу не зашла! Мы говорили: публицисту, Чтобы не спали телеса, Не много нужно: воду чисту Да сена клок… чуть-чуть овса… Нет спора, яры нигилисты, Свирепы, страх, их голоса! Они здоровы, мускулисты, Но нам помогут небеса! Нам говорили: силы неба Полезно принимать в расчет… Но воин, съев краюшку хлеба, Всегда ходчее в бой течет! И если с вами, дети Феба, Случится скверный анекдот, Не говорите нам: тебе бы Подумать надобно вперед! Мы говорили: так позвольте Нам предварительно пропеть, И

если скверно, так увольте: Мы всё готовы претерпеть! Нам говорили: ну, извольте! Все разом! громче! не сопеть! Мальчишкам наглым не мирвольте: Сопеть — еще не значит петь! Остались пробою довольны, Заметили кой-что не так, Одели нас в тулуп нагольный, Пожаловали четвертак! И с этих пор, в хламиде скверной, Не скрывшей даже наготы, Стоим мы крепко, служим верно, Поем сподряд все страмоты!

III

Элегия

Страшно! нет голоса больше умильного! Ясность души промотал! Встанет Грановский из плена могильного, Спросит: где взял капитал? Целую ночь в болтовне провожаючи, Я с бюрократами пил! И невзначай им невинность, играючи, Кажется, я подарил! Слабое сердце пленилось манерами, Ядом французских речей, Голосом ласковым, строгими мерами… Не устоять — хоть убей! Страшно! что, если connubio [71] мрачное Горький свой плод принесет? Встретит ли почву готовую, злачную Иль без следа пропадет? Что-то случится? Антихриста ль злобного, Иль эфиопа рожу? Или Л…ва злого, трехпробного?.. ^* Весь-то дрожу я, дрожу!

71

сожительство.

IV

В голове всё страх да бредни! Весь покой свой растерял! Грежу даже у обедни: Унесут мой капитал! Капитал тот, что намедни, С страшной клятвой, что последний, Поддержать чтоб мой журнал, Подарил мне генерал! И болтлив же я не в меру! Даже детям рассказал, Что всем прочим для примеру Получил я капитал! Капитал тот, что на веру, За прекрасную манеру, За прекрасный мой журнал Подарил мне генерал! И шептал он мне, вручая ^* : Сохрани сей капитал, В нем таится сила злая, Хоть объемом он и мал! Ох, боюсь, чтоб, карт алкая ^* И субсидией играя, Ты ее не проиграл! Так шептал мне генерал… И, изрыгнувши проклятье, Мелочь на пол он бросал… Вздумал руку лобызать я — Уж плевал же он! плевал! Но успел поцеловать я, Хоть изгадил он мне платье! «Я не думал, чтоб ты взял!» Так, сквозь слезы, он шептал! С той поры, взыграв душою, Я на карты не взирал; Мучим преданностью злою, Все язык свой изъязвлял! Обкормлю всех сулемою! Восклицал я (что ж, не скрою), Будет разом всем финал! Спи спокойно, генерал! Но наказан я ужасно! Я того не рассчитал: Не могу же я всечасно Стеречи свой капитал! Отойти — боюсь, опасно! Не предвидел, чтоб так страстно Взор домашних проницал Всюду, где бы я ни клал Подаренный капитал! И с тех пор всё страх да бредни! Весь покой я растерял! Грежу даже у обедни: Унесут мой капитал! Капитал тот, что намедни, С страшной клятвой, что последний, Поддержать чтоб мой журнал, Подарил мне генерал!

Неблаговонный анекдот о г. Юркевиче, или Искание розы без шипов ^*

Недавно московские газеты оповестили о необыкновенном происшествии, случившемся в столичном городе Москве. Героем происшествия был г. профессор философии, Юркевич, жертвою его — неизвестный материалист. Известно, что нынешним постом г. Юркевич предположил себе прочесть московской публике популярный курс философии; известно также, что в этих лекциях он преимущественно казнит материалистов и приводит в неописанный восторг всех прихожан Николы Явленного, Спиридония, Старого Вознесения и т. д. Причину этих восторгов разъяснить совсем не трудно. Нынче в Москве вовсе нет хороших певчих да нет интересных служителей, как прежде бывало, что иное слово проглотит, а другое протянет, или выйдет к народу и в то же время обращается к дамам посредством французского диалекта; следовательно, прежние увеселения сделались скучными. Все это заменил теперь отчасти г. Юркевич своими философскими лекциями, отчасти г. Лонгинов своими представлениями чревовещания и восточной магии в Обществе любителей русской словесности ^* : понятно, что все это должно казаться московской публике charmant [72] , хотя некоторые старики и толкуют себе втихомолку, что у Семиона Столпника все-таки не в пример благолепнее бывало. Несмотря, однако ж, на общее увлечение лекциями г. Юркевича, нашлись и недовольные ими. Московские газеты удостоверяют ^* , что эти недовольные суть те самые материалисты, которых г. Юркевич, на живописном и несколько простодушном своем языке, называет «безголовыми»; я же, с своей стороны, подозреваю, что это чуть ли не те вздыхающие о Семионе Столпнике старички, которые на сей раз переоделись материалистами. Как бы то ни было, но один из этих «безголовых» баловников написал к г. Юркевичу письмо, в котором угрожал ему, если он будет продолжать нападки на Бюхнера, подвергнуть его освистанию.

72

очаровательным.