Том 5. Очерки, статьи, речи

Блок Александр Александрович

Ко всему этому присоединяется еще второе, изумительное противоречие: автор стремится к напевности и образности не только в предисловии, но и во всех без исключения стихах, так что очень странно, почему они ему почти нигде не даются.

В подтверждение своих слов я приведу примеры, очень большой запас которых, к сожалению, не может быть использован весь, за неимением места. Первое, что с первой же страницы бросается в глаза, — это то, что не только строфы, но и отдельные стихи можно переставить без всякого для них ущерба:

Темнеет вечер; голос стада Звучит в померкнувших горах. Струится тихая прохлада. Вечерний ветер гонит прах.

Если

бы только вторая строка не была соединена с первой, как фраза (логическая, а не лирическая), то все четыре строки можно было бы переставить на любое место. Пока же можно только поставить две последние строки на место двух первых. Зато в строфе на стр. 94

Пахнет, синеет весна. Голос кукушечий слышен. Иль я лицом не красна? Стан мой — не строен, не пышен?

можно сделать любыеперестановки. Сверх того, все строфы приведенных стихотворений и еще очень многих ничего не потеряют от перестановки в отношении к лирике,потому что они не связаны ни малейшей напевностью, и лишь часть из них потеряет в отношении логики,так как последовательность зрительных впечатлений и образов — вполне произвольна.

Второе, что бросается в глаза, — это полное пренебрежение к внешнему миру и происходящая отсюда зрительная слепота, которая достигает иногда грандиозных размеров и опять-таки преграждает все пути образам:признаков такого пренебрежения — не счесть. Прежде всего почти ни одна строфа не говорит целиком о конкретном, а непременно восстановляет и мысль, обыкновенно отвлеченную и ничуть не относящуюся к конкретному. Например:

Лес — неподвижен и мутен, Серая мгла — над рекой. Призрак любви… он — минутен! Вечен вселенной покой.

Если же строфа и повествует о зрительных впечатлениях (редко — чисто зрительных), то, обыкновенно, о разных и не связанных между собою, например:

Вот в лесу золотошумном Глохнут мертвые тропы. Гулко бьют по твердым гумнам Однозвучные цепы.

Сверх того, те образы, какие есть, отличаются банальностью: «леса синеют», ели поднимают в небо, «ряд вершин — подобия креста», «поток шумит, блистая в мутной пене», фиалка — синяя, розан — алый, листья — изумрудные; соловей — или «предается сладким трелям», или: «мирно полночный поет соловей». Такие образы — общие места — иногда даже не дают знать о времени года: например, в стихотворении «Вечерняя молитва» (стр. 40) мы только на 28-й строке с удивлением узнаем, что дело происходит зимой. Есть много образов, совершенно ничего не говорящих: «слетает пыль с горячих губ», «брызги крови кормят пыль», «восторг, как золото, нетленен». Яркий пример нагромождения образов, не выражающих ровно ни- чего, — тирада о дровах:

Дров серебристыесажени Сложены вдоль по опушке. Греются — бедные — спилены — В ласке святых поднебесий(!)

Или о пруде:

В переливах изумруда Блещет, зыбко рябь струя, Гладь(?) расплавленного(?) пруда — Голубая чешуя(?)

Есть ужасающе

банальные эпитеты и сравнения: «коралл уст», небо — «голубой атлас», пальмы — «дети пустыни». Есть слова и целые выражения, эпитеты и сравнения — уморительные или отталкивающие: кудри — «рассыпчаты»,«кумиров мертвых телеса», «воняжура» (грубый славянизм); «роями вывелисьна улицах гетеры» (через несколько строк упоминается городовой, едва ли сопоставимый с гетерами); Ио — «погоняема кручиной»;она же просит Зевса: «Дай мне паругрудей снежных (пару пива, что ли?), золотых кудрей венок»;раб Ахиллеса «мажет воском тетиву»; «облаков блуждающие лодки бегут, как золотые сны»; «лист — отцветшее дитя»; Поликсена говорит Ахиллу: «Ты со мнойулыбнешься печалям, что тебя от родных унесло»; у «прелестной» — «пальцы ручки благовонной»;«темно-пурпурна плодов кожура»; лучи «съели»«все, что было снега, льда». В стихах, подражающих Кольцову и возмутительных почти сплошь, встречаются такие:

Под дубовый пол Ткнул газетину, Намочив ее Керосином всю.

Или — хуже того:

Грудь высокая Что копна стоит.

Или — хуже того:

Как бы Пашеньке Не раскаяться: Баба мертвая К ней таскается. Не дает ей спать, Страхом мучая. Лицо — синее, Вся вонючая.

И, наконец, о беременной женщине сказано:

Лицо оплыло; тихо-бессмыслен взор; Распухли жилы; грузно поник язык; Блестят под вздернутой одеждой Ноги, серебряным лоснясь туком.

В стихах встречаются такие слова, как: «мелодично», «ароматичен»; обильное повторение двух прилагательных или наречий рядом, уничтожающее впечатление: «солдаты ненасытно, жадно ищут Иудейского царя»; земля — «безлюдная, немая»; небо — «далекое, холодное»; знак — «надежный, верный»; лоно — «плодородное, злачное»; фавны — «дерзкие, страстные, пьяные»; меч — «дымящийся, теплый, язвительный»; выражения неправильные, как «страх не вовсе исчез с ее сердца», или: «ты был доброволен в крови»; особенно часты фальшивые расстановки слов: «с грудьюматери девичьей слил уста Иммануэль»; «тонут в лазури торжественных лилий, девственных, стройных и белых, леса»; «за леса краем»; «перед зари зажженным алтарем»; «в колокола нежном отголоске»; «Фисба, Востока затмившая дев» и т. д. Самый яркий пример — строфа из стихотворения «Пирам и Фисба», вся вторая половина которого заставляет помирать со смеха.

И кровь не иначе Из раны забила, дымясь и кипя, Струею горячей, Как возле отверстия трубки, шипя, В стремлении яром Вода закипит, И мощным ударом Воздушные волны сечет и кропит.

Я покончу с отрицательными примерами, запас которых, однако, далеко не исчерпан; все те немногие стихотворения, где есть истинная поэзия, пахнут ладаном, запаха же цветов во всей книге Сергея Соловьева нет ни малейшего, так что и заглавие книги не выдерживает критики. Но вот — подлинные, живые стихи: пусть несовершенные, но проникнутые прелестью какой-то невыразимой.