Том 5. Публицистика. Письма
Шрифт:
— Она кончает с собою посредством удушения, — бесстрастно объясняю я.
…Вечером, когда выясняется, что самоубийство отложено, я иду к Сологубу.
— Спасите меня, Ф. К., от ее ревности, — обращаюсь я к его опыту. Рассказываю все подробно.
— Пусть топится или вешается, — успокаивает он меня, — не препятствуйте. Это, очевидно, ее предназначение. Вы не вправе помешать человеку умереть.
В глазах лукавая усмешка.
Профессор Р., запыхавшись, вытирая со лба платком пот, входит ко
— Под обрывом… у моря… бродят девушки стройные…
Я срываюсь с места:
— Посидите, голубчик, я сейчас вернусь.
— Куда вы?
— Сологуб едет сегодня на два дня в Петербург, я должен передать ему стихи в «Заветы».
Выбегаю через калитку на улицу. Леля, разговаривающая с профессором, провожает меня недоуменными, подозревающими глазами. Вбегаю в чужой — через
два от нашего — сад, подбегаю к обрыву и уж действительно почти бросаюсь с него.
Смеющаяся Ляля хлопает в ладоши, не видная сверху, благодаря разросшемуся орешнику…
Балкон Сологуба. Завтрак вчетвером: А. Н., Ф. К., барышня-переписчица и я. Стол очень прост: яичница-глазунья, рисовая каша. Для меня водка и кильки. Старый Перник привозит из Иеве почту на велосипеде. Велосипед перевязан весь веревками и скрипит, как немазанная телега. Он выглядит старше своего хозяина. Сологуб приглашает почтальона к столу отдохнуть и закусить. С низкими поклонами бритый старик с голосом менялы садится почтительно на кончик стула.
— Вы, кажется, говорите в таких случаях: прист'yлил, — замечает, обращаясь ко мне, Ф. К. Красивая брюнетка-горничная в белом чепце подает чай.
Анастасия Николаевна проэктирует пикник.
— Жаль, что нет маленькой, — говорит она об Ольге Афан<асьевне> Судейкиной, которую очень любит. Впрочем, ее любит и Сологуб, и я. Мне кажется, ее любят все, кто ее знает: это совершенно исключительная по духовной и наружной интересности женщина.
— Надо написать ей, — продолжает А. Н., — она с С<ергеем> Ю<рьевичем> теперь должна быть еще в Удреасе. Отсюда не более двадцати пяти верст.
Мы с Ф. К. поддерживаем ее. На балкон входит проф. Щеголев, известный пушкиновед.
— А мы собираемся ловить раков. Пав<ел> Елис<еевич>, — обращается к нему А. Н. — Вы с нами?
Добродушнейший Щеголев — человек компанейский и готов всюду и везде. После завтрака Ф. К. с переписчицей уходят в верхнюю рабочую комнату, где продолжают выполнять ежедневную программу: новые стихи, кусочек романа, кусочек рассказа, четверть действия пьесы, немного перевода с немецкого. Вплоть до обеда. Вид из верхней комнаты на бескрайние поля и леса, в далях синеющие.
Щеголев
Дорога на станцию Иеве.
Расстояние от Тойлы восемь верст. Мы едем вдвоем с Сологубом: он — в Петербург, я — в Веймарн (под Ямбургом). Сплошной лес. Сумерки. Крутой поворот.
— А вот там, у канавки, иногда старушка сидит, — показывает он мне канаву влево, — сидит, серенькая такая, горбатенькая, беззубая. Сидит и похохатывает, знай себе, в сморщенный кулачок: хи-хи да хи-хи. И пальчиком к себе приманивает. Лукавая, знаете, такая старушка. Вы разве не встречали ее? — внезапно оборачивает он ко мне всё лицо. Поблескивают стекла золотых очков жуткой иронией.
— А Передонова вы тоже встречали? — с коварной остринкой вставляю я вопрос в его вопрос.
— Передонов из трех лиц создан, — отчеканивает Сологуб, — один из Вытегры, второй из Вышнего Волочка, третий из Великих Лук. Все они жили-были. И все пакостили по своим силам и способностям.
— Значит, такой мерзавец мыслим, — задумчиво произношу я.
— Не только такой, а и похуже и погуще мыслимы в земной мерзости мерзавцы, — воспламенившись внезапным каким-то негодованьем, выпаливает Сологуб.
— Поднимите воротник: туман не щадит талантов, — мягко, но все еще, видимо, не успокоясь, а потому сердито, добавляет он.
Вечерний дождь. На море буря.
— Как из Римского-Корсакова, — сказала бы Тию, если бы четырнадцать лет назад — одиннадцатилетняя — она сидела бы со мною у Сологуба в гостиной. А. Н. весь вечер играет на рояле из палисандрового дерева, на котором, как говорят местные интеллигентные крестьяне, играл в бытность свою в Риге Рихард Baгнер. Наконец, Лист и Брамс утомляют ее, она сидит минут десять в позе физически и морально уставшего человека и вдруг весело кричит:
— Елена, Катя! Идите, если хотите, танцевать. Дрессированные прислуги не заставляют повторять приглашения. Без излишнего жеманства, но и без фамильярности они вскоре появляются в дверях гостиной и тотчас же начинают кружиться в вальсе, играемом им А. Н. — Малим, как называет ее муж.
Мы с Ф. К., сидя в удобных мягких креслах, мягко хлопаем в ладоши в такт их pas. На лице Сологуба выражение чисто детской доброты и благожелательства к людям.
1927
Двинск