Том 5. Публицистика. Письма
Шрифт:
Эстляндские триолеты Сологуба
Федор Сологуб — самый изысканный из русских поэтов. В своем «Соловье» я сказал о нем в 1918 году:
Такой поэт, каких нет больше: Утонченней, чем тонкий Фет…Он очень труден в своей внешней прозрачной легкости. Воистину, поэт для немногих. Для профана он попросту скучен. Поймет его ясные стихи всякий — не всякий почувствует их чары, их аллитерационное мастерство. Как раз это отмечает и Брюсов в превосходной статье о Сологубе, помещенной в книге «Далекие и близкие».
«Русский
Сегодня же я перечту вслух из его «Очарований земли» исключительно стихи, написанные им в моей Тойле в 1913 году, когда он жил здесь первое лето на даче. Просто стихов мало — все больше триолеты. Перед тем как остановить свой выбор на местечке, где я имею искреннее удовольствие и радость теперь — вот уже вскоре шестнадцать лет — жить, Федор Кузмич с Анастасией Николаевной Чеботаревской, своей женой, думали обосноваться в «Ливонской Швейцарии» (в нынешней Латвии) — Вендене или Зегевольде.
Они ездили туда весною, осмотрели места, похвалили их, но все же выбрали эстляндскую Тойлу. Леонид Андреев в своих путевых заметках о «Ливонской Швейцарии», воздавая должное красоте природы, говорит, что остзейские немцы испакостили ее… чистотою. Я вполне понимаю, что он хотел этим сказать. Вот и чета Сологубов была неприятно задета этой самой чистотой.
В Тойле имеются все необходимые удобства: безукоризненная почта, аптека, два, еженедельно по разу, в определенные дни приезжающих приличных доктора, струнный и духовой оркестры, два театра, шесть лавок, а за последние годы во многих домах — радио и телефоны. Но здесь вы не найдете ни удручающей прилизанности и вылощенности, ни «досчечек» (как писал это слово Сологуб) с «Ver-Boten», ни подстриженных газонов — одним словом, всего того, что, вместе взятое, обозначается именно «немецкой чистотой». Здесь нет «русской» грязи, но нет и «немецкой» чистоты.
Тойла — и внешне, и нравственно — просто чистая, очень удобная и очень красивая приморская эстонская деревня, до войны даже нечто вроде курорта, так как тогда были в ней и теплые соленые морские ванны, и лаун-теннисные площадки, и пансионы, два из которых, впрочем, функционируют и до сих пор. На дачи ездили сюда исключительно интеллигентные люди, не толпу, а природу любящие, и не только из Петербурга, а зачастую и из Москвы, и даже с Кавказа. Да и за последние годы многие видные представители эстонского искусства и общественности постоянно летуют здесь. Приезжают семьи и из Риги, и из Берлина. А недавно из Японии и Китая приезжали в гости к знакомым.
Узнав Тойлу, Сологубы поселились в ней и полюбили ее. Я же познакомился с нею еще за год до них — в 1912 году, когда и написал два стихотворения, приехав только на два дня. Однажды мы даже выступали с Ф. К. на литературно-музыкальном вечере в Тойле. До сих пор сохранились об этом афиши.
Уже в те «предвоенные» годы сказывалось в Сологубе утомление:
О, безмерная усталость! ПойЕще бы было не жалеть их, если они не постигали слов поэта:
С вами я, и это — праздник, потому что я — поэт. Жизнь поэта — людям праздник, несказанно-сладкий дар. Смерть поэта — людям горе, разрушительный пожар. …Или ваша дань поэту — только скучный гонорар?Но и гонорар-то платили далеко не по заслугам, ибо —
Моей свинцовой нищеты Не устыжуся я нимало, Хотя бы глупым называла За неотвязность нищеты Меня гораздо чаще ты.Кто эта «ты» — подруга или родина? Первая едва ли бросила бы подобный упрек любимому; она была для этого слишком умной и деликатной женщиной, да и вообще, нищета — понятие относительное. По тогдашним условиям, Сологуба можно было счесть, пожалуй, богатым человеком. Вот родина скорее могла бы его укорить, сама давая крохи, что он не имеет роскошных вилл в духе — некоторым образом близкого ему — Габриэле Д'Аннунцио…
Недаром поэт горько сетует в своем триолете:
В иных веках, в иной отчизне, О, если б столько людям я Дал чародейного питья! В иных веках, в иной отчизне Моей трудолюбивой жизни Дивился б строгий судия. В иных веках, в иной отчизне Как нежно славим был бы я!Но не только в России, где продажная критико-кретинская бездарь, — классическая свинья в апельсинах, — всячески поносила могущественного своего же русского поэта, и вместо того, чтобы гордиться им, глумилась по своему хамскому обыкновению.
И поэт презрительно-спокойно заявлял:
Звенела кованая медь, Мой щит, холодное презренье, И на щите девиз: Терпенье. …И зазвенит она и впредь В ответ на всякое гоненье.И добавлял, обращаясь к печали:.
Так пой же, пой, моя печаль, Как жизнь меня тоскою нежит. Моя душа тверда, как сталь, Она звенит, блестит и режет.И, чувствуя, что в сердце своем носит солнце, страстно вопрошал:
Солнце, которому больно! Что за нелепая ложь! Где ты на небе найдешь Солнце, которому больно?И глаголил насмешливо-примирительно:
Благослови свиные хари, Шипенье змей, укусы блох,— Добру и Злу создатель — Бог. …Прости устройство всякой твари.