Том 5. Стихотворения, проза

Бальмонт Константин Дмитриевич

Безвременье

Дождливым летом не было зарниц, Ни гроз веселых, зноев настоящих. Июль еще не умер, а уж в чащах Мерцают пятна, ржавость огневиц. Не тех верховных, не перунных птиц, Румянец исхудалых и болящих, Предельностью поспешною горящих, Приявших в сердце зарево границ. И только что заплакал об июле Росистый август средь пустых полей, Как ласточки до срока упорхнули. Зайду ли в рощу, в сад свой загляну ли, Под острый свист синиц

и грусть острей. Ткань желтая прядется в долгом гуле.

По зову ворона

Уж ворон каркал трижды там на крыше, Глухой, густой, тысячелетний зов. И дальний гул редеющих лесов С паденьем листьев звукоемно тише. В ветвях – часовни духов, ходы, ниши, Прорывы, грусть, блужданье голосов. А в доме громче тиканье часов, И по углам шуршат в обоях мыши. Стал мрачным деревенский старый дом. На всем печать ущерба и потери. Три месяца в нем не скрипели двери. Теперь скрипят. И окна под дождем Со всем живым тоскуют в равной мере, Как в темных норах зябнущие звери.

Сентябрьские облака

По облакам, уж разлученным с громом, На восемь лун, до будущей весны, Прошло отяжеленье белизны, Завладеванье всем, кругом, объемом. Нет места больше тучкам невесомым, Что, возникая, таяли как сны, Нет более мгновенной крутизны Внезапных туч с их огневым изломом. Где молнийный повторный поцелуй Преображал громаду тучевую В разъятый водоем журчащих струй. Бесцветный цвет на небе ткань немую Прядет, ведет. О, ветер! Расколдуй Ту крышку гроба! Я с землей тоскую!

Излом

Развил свои сверкающие звенья, Вне скудных чисел, красок, черт и снов. Румянец хмельный, пирное забвенье Излил в качанье вяжущих листков. Раздвинул меж притихших берегов Сапфира серебристое теченье. У сугубил свободу от оков, Просвет продвинув силой дуновенья. Медлительно распространяя даль, Подвигнул к лету черные дружины, Построил треугольник журавлиный, Запаутинил светлую печаль, – Вселенский, расточающий, изломный, Измен осенних дух многообъемный.

Сохраненный янтарь

Идет к концу сонетное теченье. Душистый и тягуче-сладкий мед Размерными продленьями течет, Янтарное узорчато скрепленье. Но не до дна дозволю истеченье. Когда один окончится черед, И час другой улов свой пусть сберет. Янтарь царям угоден как куренье. Замкнитесь, пчелы, в улей. Час зимы. Зима во сне – как краткая неделя. Опять дохнет цветами вздох апреля. Я вам открою дверцу из тюрьмы. Шесть полных лун дремоты после хмеля, – И, знайте, попируем снова мы.

Соучастницы

Пошелестев, заснули до весны, Хрусталики сложив прозрачных крылий, Мохнатея

сбирательницы пылей С тех чашечек, где золотые сны. Умолк тысячекрылый гуд струны. Средь воска и медвяных изобилий Спят сонмы. А по храмам – лику лилий – Горенья тысяч свеч посвящены. Под звон кадил и тихие напевы, В луче косом качая синий дым, Идет обедня ходом золотым. Озарена икона Чистой Девы. И бледный рой застывших инокинь, Как лунный сад, расцветный сон пустынь.

Шалая

О шалая! Ты белыми клубами Несешь и мечешь вздутые снега. Льешь океан, где скрыты берега, И вьешься, пляшешь, помыкаешь нами. Смеешься диким свистом над конями, Велишь им всюду чувствовать врага. И страшны им оглобли и дуга, Они храпят дрожащими ноздрями. Ты сеешь снег воронкою, как пыль. Мороз крепчает. Сжался лед упруго. Как будто холод расцветил ковыль. И цвет его взлюбил верченье круга. Дорожный посох – сломанный костыль, Коль забавляться пожелает – вьюга!

Весь круг

Весна – улыбка сердца в ясный май Сквозь изумруд застенчивый апреля. Весенний сон – Пасхальная неделя, Нам снящийся в минуте древний Рай И лето – праздник. Блеск идет за край Мгновения, чрез откровенье хмеля Пей, пей любовь, звеня, блестя, свиреля. Миг радостный вдруг вымолвит: «Прощай». И торжество, при сборе винограда, Узнаешь ты в роскошной полноте. И, гроздья выжав, станешь на черте, – Заслыша сказ, что завела прохлада. И будет вьюга, в белой слепоте, Кричать сквозь мир, что больше снов не надо.

Неразлучимые

Среди страниц мучительно любимых, Написанных искусною рукой, Прекрасней те, что светятся тоской, Как светят звезды в далях нелюдимых. В пожарах дней, в томительных их дымах, Есть образ незабвенно дорогой. Она. Одна. На свете нет другой. Мы двое с ней вовек неразлучимых. И все же разлучаться мы должны, Чтоб торопить горячее свиданье, Всей силою мечты и ожиданья, – Той мглой, где, расцветая, рдеют сны. Так в музыке два дальние рыданья Струят к душе один разсказ струны.

Зеркало

Когда перед тобою глубина, Себя ты видишь странно отраженным, Воздушным, теневым, преображенным. В воде душа. Смотри, твоя она. Не потому ли нас пьянит луна, И делает весь мир завороженным, Когда она по пропастям бездонным, Нам недоступным, вся озарена. «Я темная, но дальний свет приемлю», – Она безгласно в мире говорит. Луна приемлет Солнце и горит. Отображенный свет струит на Землю. В Луне загадка, жемчуг, хризолит. В ней сонм зеркал волшебный сон творит.