Том 5. Стихотворения, проза

Бальмонт Константин Дмитриевич

Шекспир

Средь инструментов всех волшебней лира? В пьянящий звон схватив текучий дым, В столетьях мы мгновенье закрепим И зеркало даем в стихе для мира. И лучший час в живом веселье пира, Когда поет певец, мечтой гоним, – И есть такой, что вот мы вечно с ним, Пленяясь звучным именем Шекспира. Нагромоздив создания свои, Как глыбы построений исполина, Он взнес гнездо, которое орлино, И показал все тайники змеи. Гигант, чей дух – плавучая картина, Ты –

наш, чрез то, что здесь мы все – твои.

Кальдерон

La Vida es Sueno. Жизнь есть сон. Нет истины иной такой объемной. От грезы к грезе в сказке полутемной. Он понял мир, глубокий Кальдерон. Когда любил, он жарко был влюблен. В стране, где пламень жизни не заемный, Он весь был жгучий, солнечный и громный. Он полюбил пред смертью долгий звон. Царевич Сэхисмундо. Рассужденье Земли и Неба, Сына и Отца. И свет и тень господнего лица. Да, жизнь есть сон. И сон – все сновиденья. Но тот достоин высшего венца, Кто и во сне не хочет заблужденья.

Эдгар По

В его глазах фиалкового цвета Дремал в земном небесно-зоркий дух. И так его был чуток острый слух, Что слышал он передвиженья света. Чу. Ночь идет. Мы только видим это. Он – слышал. И шуршанья норн-старух. И вздох цветка, что на луне потух. Он ведал все, он – меж людей комета. И вдруг безвестный полюбил того, В ком знанье лада было в хаос влито, Кто возводил земное в божество. На смертный холм того, чья боль забыта, Он положил, любя и чтя его, Как верный знак, кусок метеорита.

Шелли

Из облачка, из воздуха, из грезы, Из лепестков, лучей и волн морских Он мог соткать такой дремотный стих, Что до сих пор там дышит дух мимозы. И в жизненные был он вброшен грозы, Но этот вихрь промчался и затих. А крылья духов, – да, он свеял их В стихи с огнем столепестковой розы. Но чаще он не алый – голубой, Опаловый, зеленый, густо-синий, – Пастух цветов, с изогнутой трубой. Красивый дух, он шел – земной пустыней, Но – к морю, зная сон, который дан Вступившим в безграничный Океан.

Великий обреченный

Он чувствовал симфониями света, Он слиться звал в один плавучий храм – Прикосновенья, звуки, фимиам И шествия, где танцы как примета, – Всю солнечность, пожар цветов и лета, Всё лунное гадание по звёздам, И громы тут, и малый лепет там, Дразненья музыкального расцвета. Проснуться в Небо, грезя на Земле, Рассыпав вихри искр в пронзённой мгле, В горенье жертвы был он неослабен. И так он вился в пламенном жерле, Что в Смерть проснулся, с блеском на челе, Безумный эльф, зазыв, звенящий Скрябин.

Эльф

Сперва играли лунным светом феи. Мужской диез и женское – бемоль – Изображали

поцелуй и боль. Журчали справа малые затеи. Прорвались слева звуки-чародеи. Запела Воля вскликом слитных воль. И светлый Эльф, созвучностей король, Ваял из звуков тонкие камеи. Завихрил лики в токе звуковом. Они светились золотом и сталью, Сменяли радость крайнею печалью. И шли толпы. И был певучим гром. И человеку бог был двойником. Так Скрябина я видел за роялью.

Лермонтов

1

Опальный ангел, с небом разлученный, Узывный демон, разлюбивший ад, Ветров и бурь бездомных странный брат, Душой внимавший песне звезд всезвонной, На празднике – как призрак похоронный, В затишье дней – тревожащий набат, Нет, не случайно он среди громад Кавказских – миг узнал смертельно-сонный. Где мог он так красиво умереть, Как не в горах, где небо в час заката – Расплавленное золото и медь, Где ключ, пробившись, должен звонко петь, Но также должен в плаче пасть со ската, Чтоб гневно в узкой пропасти греметь.

2

Внимательны ли мы к великим славам, В которых из миров нездешних свет? Кольцов, Некрасов, Тютчев, звонкий Фет За Пушкиным явились величавым. Но раньше их, в сиянии кровавом, В горенье зорь, в сверканье лучших лет, Людьми был загнан пламенный поэт, Не захотевший медлить в мире ржавом. Внимательны ли мы хотя теперь, Когда с тех пор прошло почти столетье, И радость или горе должен петь я? А если мы открыли к свету дверь, Да будет дух наш солнечен и целен, Чтоб не был мертвый вновь и вновь застрелен.

3

Он был один, когда душой алкал, Как пенный конь в разбеге диких гонок. Он был один, когда, полуребенок, Он в Байроне своей тоски искал. В разливе нив и в перстне серых скал, В игре ручья, чей плеск блестящ и звонок, В мечте цветочных ласковых коронок Он видел мед, который отвергал. Он был один, как смутная комета, Что головней с пожарища летит, Вне правила расчисленных орбит. Нездешнего звала к себе примета Нездешняя. И сжег свое он лето. Однажды ли он в смерти был убит?

4

Мы убиваем гения стократно, Когда, рукой его убивши раз, Вновь затеваем скучный наш рассказ, Что нам мечта чужда и непонятна. Есть в мире розы. Дышат ароматно. Цветут везде. Желают светлых глаз. Но заняты собой мы каждый час – Миг встречи душ уходит безвозвратно. За то, что он, кто был и горд и смел, Блуждая сам над сумрачною бездной, Нам в детстве в душу ангела напел, – Свершим сейчас же сто прекрасных дел: Он нам блеснет улыбкой многозвездной, Не покидая вышний свой предел.