Том 5. Тихий Дон. Книга четвертая
Шрифт:
Дуняшке опостылели бесконечные разговоры о Григории. Однажды она не вытерпела, упрекнула мать:
— И как вам, маманя, не надоест все об одном и том же гутарить? Вы уж обрыдли всем с вашими разговорами. Только от вас и послышишь: Гриша да Гриша…
— Как это мне надоест об родном сыне гутарить? Ты народи своих, а тогда узнаешь… — тихо ответила Ильинична.
После этого она унесла из кухни к себе в горницу поддевку и фуражку Григория и несколько дней вслух не вспоминала о сыне. Но незадолго до начала лугового
— Вот ты серчаешь, как я вспоминаю об Грише, а как же мы будем без него жить? Об этом ты подумала, глупая? Заходит покос, а у нас и грабельника обтесать некому… Вон как у нас все поползло, и ничему мы с тобой рахунки не дадим. Без хозяина и товар плачет…
Дуняшка промолчала. Она отлично понимала, что вопросы хозяйства вовсе не так уж тревожат мать, что все это служит только предлогом поговорить о Григории, отвести душу. Ильинична с новой силой затосковала по сыну и скрыть этого не смогла. Вечером она отказалась от ужина и, когда Дуняшка спросила ее — не захворала ли она? — неохотно ответила:
— Старая я стала… И сердце у меня болит об Грише… Так болит, что ничего мне не мило и глазам глядеть на свет больно…
Но не Григорию пришлось хозяйствовать на мелеховском базу… Перед луговым покосом в хутор приехал с фронта Мишка Кошевой. Он заночевал у дальних родственников и наутро пришел к Мелеховым. Ильинична стряпала, когда гость, вежливо постучав в дверь и не получив ответа, вошел в кухню, снял старенькую солдатскую фуражку, улыбнулся Ильиничне.
— Здорово, тетка Ильинична! Не ждала?
— Здравствуй. А ты кто такой мне, чтобы я тебя ждала? Нашему забору двоюродный плетень? — грубо ответила Ильинична, негодующе глянув в ненавистное ей лицо Кошевого.
Нимало не смущенный таким приемом Мишка сказал:
— Так уж и плетень… Как-никак, знакомые были.
— Только и всего.
— Да больше и не надо, чтобы зайти проведать. Я не жить к вам пришел.
— Этого бы ишо недоставало, — проговорила Ильинична и, не глядя на гостя, принялась за стряпню.
Не обращая внимания на ее слова, Мишка внимательно рассматривал кухню, говорил:
— Зашел проведать, поглядеть, как вы живете… Не видались-то год с лишним.
— Не дюже по тебе соскучились, — буркнула Ильинична, яростно двигая по загнетке чугуны.
Дуняшка прибирала в горнице и, заслышав Мишкин голос, побледнела, безмолвно всплеснула руками. Она вслушивалась в происходивший на кухне разговор, присев на лавку, не шевелясь. На лице Дуняшки то вспыхивал густой румянец, то бледность покрывала щеки так, что на тонкой горбинке носа выступали продольные белые полоски. Она слышала, как твердо прошагал по кухне Мишка, сел на скрипнувший под ним стул, потом чиркнул спичкой. В горницу потянуло папиросным дымком.
— Старик, говорят, помер?
— Помер.
— А Григорий?
Ильинична долго молчала, затем с видимой неохотой
— В красных служит. Такую ж звезду на шапку нацепил, как и ты.
— Давно бы надо ему нацепить ее…
— Это — его дело.
В голосе Мишки прозвучала явная тревога, когда он спросил:
— А Евдокия Пантелевна?
— Прибирается. Больно ранний ты гость, добрые-то люди спозаранок не ходют.
— Будешь недобрым. Соскучился, вот и пришел. Чего уж тут время выбирать.
— Ох, Михаил, не гневил бы ты меня…
— Чем же я вас, тетушка, гневлю?
— А тем!
— Все-таки, чем же?
— Вот этими своими разговорами!
Дуняшка слышала, как Мишка тяжело вздохнул. Больше она не смогла выдержать: вскочила, оправила юбку, вышла на кухню. Желтый, исхудавший до неузнаваемости, Мишка сидел возле окна, докуривал папиросу. Мутные глаза его оживились, на лице проступил чуть приметный румянец, когда он увидел Дуняшку. Торопливо поднявшись, он хрипло сказал:
— Ну, здравствуй!
— Здравствуй… — чуть слышно ответила Дуняшка.
— Ступай воды принеси, — тотчас приказала Ильинична, мельком взглянув на дочь.
Мишка терпеливо ждал возвращения Дуняшки. Ильинична молчала. Молчал и Мишка, потом затушил в пальцах окурок, спросил:
— Чего вы лютуете на меня, тетушка? Дорогу я вам перешел или что?
Ильинична повернулась от печки, словно ужаленная.
— Как тебе только совесть дозволяет приходить к нам, бесстыжие твои глаза?! — сказала она. — И ты у меня ишо спрашиваешь?! Душегуб ты…
— Это какой же я душегуб?
— Истинный! Кто Петра убил? Не ты?
— Я.
— Ну, вот! Опосля этого кто же ты есть? И ты идешь к нам… садишься, как будто… — Ильинична задохнулась, смолкла, но оправившись, продолжала: — Мать я ему или кто? Как же твои глаза на меня глядят?
Мишка заметно побледнел. Он ждал этого разговора. Слегка заикаясь от волнения, он сказал:
— Не с чего моим глазам зажмуряться! А ежели б Петро меня поймал, что бы он сделал? Думаешь, в маковку поцеловал бы? Он бы тоже меня убил. Не для того мы на энтих буграх сходились, чтобы нянькаться один с другим! На то она и война.
— А свата Коршунова? Старика мирного убивать, это — тоже война?
— А как же? — удивился Мишка. — Конечно, война! Знаю я этих мирных! Такой мирный дома сидит, портки в руках держит, а зла наделает больше, чем иной на позициях… Самое такие, как дед Гришака, и настраивали казаков супротив нас. Через них и вся эта война зачалась! Кто агитацию пущал против нас? Они, вот эти самые мирные. А ты говоришь — «душегуб»… Тоже, нашла душегуба! Я, бывало, ягнока или поросенка не могу зарезать и зараз — знаю, что не зарежу. У меня на эту живность рука не налегает. Другие, бывало, режут — и то я уши заткну и ухожу куда-нибудь подальше, чтобы и не слыхать и не видать.