Том 5. Тихий Дон. Книга четвертая
Шрифт:
— Люди на быках на Маныч ездили. У них теперь и солка будет и всё, а мы будем пресное с кислым жевать…
— Как-нибудь проживем, Дуня. Вскорости должны привезти соль. Аль у нас этого добра мало?
— У вас всего много.
— У кого это, у вас?
— У красных.
— А ты какая?
— Вот такая, какую видишь. Брехали-брехали: «всего-то у нас будет много, да все будем ровно жить да богато…» Вот оно и богачество ваше: щи посолить нечем!
Мишка испуганно посмотрел на жену, побледнел.
— Что
Но Дуняшка закусила удила: она тоже побледнела от негодования и злости и, уже переходя на крик, продолжала:
— А так можно? Чего ты глаза вылупил-то? А ты знаешь, председатель, что у людей уж десны пухнут без соли? Знаешь ты, что люди вместо соли едят? Землю на солонцах роют, ходят ажник за Нечаев курган да в щи кладут эту землю… Об этом ты слыхал?
— Погоди, не шуми, слыхал… Дальше что?
Дуняшка всплеснула руками.
— Куда же дальше-то?
— Переживать-то это как-нибудь надо?
— Ну, и переживай!
— Я-то переживу, а вот ты… А вот у тебя вся ваша мелеховская порода наружу выкинулась…
— Какая это порода?
— Контровая, вот какая! — глухо сказал Мишка и встал из-за стола. Он смотрел в землю, не поднимая на жену глаз; губы его мелко дрожали, когда он говорил: — Ежли ишо раз так будешь говорить — не жить нам с тобой вместе, так и знай! Твои слова — вражьи…
Дуняшка что-то хотела возразить, но Мишка скосил глаза и поднял сжатую в кулак руку.
— Молчи!.. — приглушенно сказал он.
Дуняшка без страха, с нескрываемым любопытством всмотрелась в него, спустя немного спокойно и весело сказала:
— Ну, и ладно, черт-те об чем затеялись гутарить… Проживем и без соли! — Она помолчала немного и с тихой улыбкой, которую так любил Мишка, сказала: — Не серчай, Миша! На нас, на баб, ежли за все серчать, так и сердца не хватит. Мало ли чего не скажешь от дурна ума… Ты взвар будешь пить или кислого молока положить тебе?
Несмотря на молодость, Дуняшка была уже умудрена житейским опытом и знала, когда в ссоре можно упорствовать, а когда надо смириться и отступить…
Недели через две после этого от Григория пришло письмо. Он писал, что был ранен на врангелевском фронте и что после выздоровления будет, по всей вероятности, демобилизован. Дуняшка сообщила мужу о содержании письма, осторожно спросила:
— Прийдет он домой, Миша, как же тогда будем жить?
— Перейдем в мою хату. Нехай он один тут живет. Имущество поделим.
— Вместе нам нельзя. Он, по всему видать, Аксинью возьмет.
— Ежли б и можно было, все одно я жить с твоим братцем под одной крышей не стал бы, — резко заявил Мишка.
Дуняшка изумленно подняла брови.
— Почему, Миша?
— Ты же знаешь.
— Это — что он в белых служил?
— Вот-вот, это самое.
— Не любишь ты его… Вы же друзья с ним были!
— На черта
Дуняшка сидела за прялкой. Размеренно жужжало колесо. Нитка пряжи оборвалась. Ладонью Дуняшка придержала обод колеса, — ссучивая нитку, не глядя на мужа, спросила:
— Прийдет он, что же ему за службу у казаков будет?
— Суд будет. Трибунал.
— А к чему же он его может присудить?
— Ну, уж этого я не знаю, я не судья.
— Могут и к расстрелу присудить?
Мишка посмотрел на кровать, где спали Мишатка с Полюшкой, прислушался к их ровному дыханию, — понизив голос, ответил:
— Могут.
Больше Дуняшка ни о чем не спрашивала. Утром, подоив корову, зашла к Аксинье:
— Скоро Гриша приедет, зашла тебя порадовать.
Аксинья молча поставила чугун с водой на загнетку, прижала руки к груди. Глядя на ее вспыхнувшее лицо, Дуняшка сказала:
— А ты не дюже радуйся. Мой говорит, что суда ему не миновать. К чему присудят — бог его знает.
В глазах Аксиньи, увлажненных и сияющих, на секунду мелькнул испуг.
— За что? — отрывисто спросила она, а сама все еще была не в силах согнать с губ запоздавшую улыбку.
— За восстание, за все.
— Брехня! Не будут его судить. Ничего он, твой Михаил, не знает, тоже, знахарь нашелся!
— Может, и не будут. — Дуняшка помолчала, потом сказала, подавив вздох: — Злой он на брату́шку… Так мне от этого тяжело на сердце — и сказать не могу! Жалко брату́шку страшно! Его опять поранили… Вот какая у него жизня нескладная…
— Лишь бы пришел: заберем детей и скроемся куда-нибудь, — взволнованно проговорила Аксинья.
Она зачем-то сняла головной платок, снова покрылась и, бесцельно переставляя посуду на лавке, все никак не могла унять охватившего ее сильного волнения.
Дуняшка заметила, как дрожали ее руки, когда она присела на лавку и стала разглаживать на коленях складки старенького, приношенного передника.
Что-то подступило к горлу Дуняшки. Ей захотелось поплакать одной.
— Не дождалась его маманя… — тихо сказала она. — Ну, я пойду. Надо печь затоплять.
В сенях Аксинья торопливо и неловко поцеловала ее в шею, поймала и поцеловала руку.
— Рада? — прерывающимся низким голосом спросила Дуняшка.
— Так, самую малость, чуть-чуть… — ответила Аксинья, пытаясь за шуткой, за дрожащей улыбкой скрыть проступившие слезы.
На станции Миллерово Григорию — как демобилизованному красному командиру — предоставили обывательскую подводу. По пути к дому он в каждой украинской слободе менял лошадей и за сутки доехал до границы Верхне-Донского округа. В первом же казачьем хуторе председатель ревкома — молодой, недавно вернувшийся из армии красноармеец — сказал: