Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Шрифт:
Зорин. Бросить же прямо неудобно, а Беклемишева карман вытерпит: резонно… Тем более что при этом другом вы остаетесь…
Босницкий. Нет, вы невозможный пессимист.
Зорин. Беклемишев ведь не слышит… Даже скучно, до чего в жизни все это одно и то же.
Входит князь.
Князь (спотыкается, напряженно-весело).Оперся на бамбуковую трость, Мишка, смотри, сероват — выведут.
Зорин (князю).Что значит «оперся на бамбуковую трость»?
Князь (сухо).А
Босницкий. У молодого джентльмена язык образный…
Князь (грубо).Говорите проще — не обижусь: мой приятель, дескать, белоподкладочник, у которого, как говорится, усы штопором, голова пробкой. (Берет графин, наливает себе, приговаривая.)Человек, коньяку! (Выпивает и уходит.)
Зорин. Хорош.
Входит быстро Рославлева, переодетая в другое платье.
Рославлева (Зорину).Ах! Я так, так рада!
Зорин. Рады не рады, а принимайте: от литературного фонда с благодарностью за пожертвование, — низкий поклон до земли. (Тяжело кланяется.)
Рославлев (смущенно).Не конфузьте… Я растерялась совсем. Садитесь.
Все садятся.
Зорин. Не теряйтесь, пожалуйста: ручаюсь вам, со мной это скоро пройдет… Жена говорит мне: «Ах, Саша, ты какой ужасный! К тебе приходят студенты, курсистки — никогда писателя в глаза не видали, — смотрят, как на бога, а ты, вместо того чтобы поддержать, пойдешь и пойдешь: „Да вы знаете, кто я?“ Все развенчать, никаких иллюзий, такой ужасный реализм!» Да, иллюзий никаких! В молодости, в самую патетическую минуту, когда, кажется, весь мир забыл, я в эту-то минуту и подлец, — точно черт мне из-за чужой спины пальцем тычет: и морщинка под глазом, и складка не так, и шейка грязная… Рославлева. Александр Сергеевич-Зорин (добродушно).Вот вам и Александр Сергеевич… Я ведь циник… Можно курить?
Рославлева. Пожалуйста. (Тихо Босницкому, пока Зорин достает портсигар и закуривает.)Совсем ушел?
Босницкий (так же тихо, с гримасой).Шапка здесь.
Рославлева возмущенно пожимает плечами.
Зорин (Рославлевой).Ну что же, понравились вам на юбилее наши писатели?
Рославлева. Ужасно!
Зорин. Но больше всех Беклемишев?
Рославлева. Я страшно люблю его сочинения.
Зорин (добродушно).Что-нибудь читали?
Рославлева. Я читала две его вещи. Кажется, больше и нет?
Зорин. Больше и нет.
Рославлева. Он хорошо пишет.
Зорин. Хорошо… Как что…
Рославлева. Александр Сергеевич, то, что вы пишете, с натуры или фантазия?
Зорин. И если с натуры, то кто именно, а если фантазия, то как было в натуре? (Босницкому.)Это ведь особенная женская логика: Беклемишев писатель— это что, а вот интересно, как он пишет, кого именно пишет.
Рославлева, Ох, опишет меня, Александр Сергеевич.
Зорин. Вы, женщины, ведь любите, чтобы вас описывали… Иная на все пойдет: до печати — миленький, голубчик, сделайте надпись, а потом и не кланяется.
Рославлева (лукаво).А Владислав
Зорин (иронически).Он слишком умен, чтобы писать.
Босницкий. Умнее Шекспира не напишу, а глупее… не стоит… Творчество ео ipso [23] уже глупая сила, — с созданным вместе рождается и то, что его разрушит… То, что сегодня ново, хорошо и умно, завтра уже станет старо, никуда не годно и глупо… а всё вместе — жизнь — одна большая, всегда несостоятельная глупость. Есть нечто более тонкое: угадать, понять это глупое… А впрочем, и это ниже достоинства, потому что вас не поймут… Что до меня, я давно уже уложил свой багаж и сижу на нем в ожидании черт его знает где запоздавшего поезда… Здесь времени хватит выпить, закусить… легкий флирт устроить и уступить его другому без гнева и сожаления… Вы скажете — провинциальный шалопай?
23
тем самым (лат.).
Рославлева. Просто шалопай.
Босницкий (лениво повернув голову, прищурившись, смотрит на Рославлеву).Я боюсь, что если захочу и вашу сделать кстати характеристику, то она выйдет, пожалуй, резка немного…
Рославлева. Делайте.
Босницкий. Делать? (Оглядывается, откинув руку, щелкает пальцами.)Да? (С мефистофельским лицом.)Извольте: «их раздоры, болтливость, упрямство, слабость, ревность, насмешки и то искусство, которое сии малые души имеют к привлечению в свою пользу великих людей, не могут тут быть без последствий». Господин Монтескио, перевод тысяча восемьсот первого года господина Крамаренко, издание нашей академии, глава девятая: «О состоянии женского пола в разных правлениях».
Рославлева. Александр Сергеевич, слышите?
Зорин (вставая).Слышу… Пора мне…
Входит Беклемишев, здоровается, целует Рославлевой руку.
Рославлева (тихо).Милый! (Громко Зорину.)Александр Сергеевич, куда же вы? Позавтракаем.
Зорин. Нет… ночь всю писал — с поездом отправлять рассказ надо, а конец еще в голове… Да и какой я вам компаньон? Только завтрак весь испорчу… Я ведь циник: всю иллюзию разобью… Когда тридцать лет пишешь… Где я шапку свою дел?.. Я и дочери своей говорю: бери лучше правофлангового в мужья, чем писателя, — какой муж писатель? Иллюзий никаких, ночь пишет, днем или с друзьями по трактирам пропадает, или спит, и при всем этом хорошо еще, если через несколько лет после свадьбы не примется за пополнение пробелов по части женской души… (Показывает на Беклемишева.)Вот кого зовите: рыцарь без страха и упрека…
Босницкий. Тот рыцарь, который стоит перед малюткой гор. (Показывает Рославлевой на Беклемишева.)
Так целуй его смелее И смотри, ребенок мой, Рыцарь духа пресвятого В этот миг перед тобой.Рославлева. (всплескивая руками).Владислав Игнатьевич!..
Босницкий (слегка смущенно).Художник не рыцарь? Благороднейший из всех рыцарей… как Данте определяет художника: «Jo mi son uno che quando amore spiro noto in quel modo dei detta dentra, vo significando».