Том 6/2. Доски судьбы. Заметки. Письма
Шрифт:
Лавр. Лавр.
Павел Алекс.
Павел…
Н…
Нижайший поклон всем, чьи имена ты, единый Боже, веси!
Я.
Дано в Куоккала 21 августа 1915.
73. В. В. Каменскому (Петроград, сентябрь 1915 г. – в Москву)*
Дорогой Вася!
Я был очень плох и ходил на четвереньках, опоздал на поезд. У меня не было часов, я увлекся! И вот грубое нарушение законов дружбы. Прости это злое дело в Петроградских трущобах. В 1/2 8-го я бит.
Что делает повесть «Ка»? Получена ли она?
Гейша?
Всех
И Самуила Матвеевича.
Завтра пишу себя в прозе.
400 строк стихов, от десяти – сто рублей??!!
Прошу рукописи ненапечатанные через месяц вернуть.
74. Н. Н. Асееву (Петроград, декабрь 1915 г. – в Харьков)*
Я в Петрограде.
«Взял» в печати с субботы.
В 11 часов я был на Курском, но перекочевал, не желая платить за скорость, на Николаевский и в 12 уехал; ехал не очень плохо.
Мих. Вас. Матюшин пишет любопытную новую вещь. Маяковский весел, занят писанием от руки крохотной книжки с красными заглавными буквами.
Сегодня буду по делам в разных концах. Еще ничего не узнал. Комната была пустой все время, что неприятно.
Я радуюсь за «Взял». Второй сборник будет зваться «Еще Взял» (!).
Видел Шиманна (он старый знакомый Матюшина).
Целую, обнимаю всех; примчусь с книгами для последнего удара (удара пощады) в загривок старого разума.
Velimir
75. Д. В. Петровскому (Царицын, апрель 1916 – в Москву)*
Король в темнице, король томится. В пеший полк девяносто третий. Я погиб, как гибнут дети.
Адрес: Царицын, 93-й зап. пех. полк, вторая рота, Виктору Владимировичу Хлебникову.
76. Н. И. Кульбину (Царицын, май 1916 г. – в Петроград)*
Николай Иванович!
Я пишу Вам из лазарета «чесоточной команды». Здесь я временно освобожден от в той мере несвойственных мне занятий строем, что они кажутся казнью и утонченной пыткой, но положение мое остается тяжелым и неопределенным. Я не говорю о том, что, находясь среди 100 человек команды, больных кожными болезнями, которых никто не исследовал точно, можно заразиться всем, до проказы включительно. Пусть так, но что дальше? Опять ад перевоплощения поэта в лишенное разума животное, с которым говорят языком конюхов, а в виде ласки так затягивают пояс на животе, упираясь в него коленом, что спирает дыхание, где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее, где я становлюсь точкой встречи лучей ненависти, потому что я [другой] не толпа и не стадо, где на все доводы один ответ, что я еще жив, а на войне истреблены целые поколения. Но разве одно зло оправдание другого зла и их цепи?
Я могу стать только штрафованным солдатом с будущим дисциплинарной роты. Шаги<стика>, приказания, убийство моего ритма делают меня безумным к концу вечерних занятий, и я совершенно не помню правой и левой ноги. Кроме того, в силу углубленности я совершенно лишен возможности достаточно быстро и точно повиноваться.
Как солдат я совершенно ничто. За военной оградой я нечто. Хотя и с знаком вопроса; я именно то, чего России недостает. У ней было очень много в начале
А что я буду делать с присягой, я, уже давший присягу Поэзии? Если поэзия подскажет мне сделать из присяги [каламбур] остроту? А рассеянность? На военной службе я буду только в одном случае на месте, если б мне дали в нестроевой роте сельскую работу на плантациях (ловить рыбу, огород), или ответственную и увлекательную службу на воздушном корабле «Муромец». Но это второе невозможно. А первое, хотя вполне сносно, но глупо. У поэта свой сложный ритм, вот почему особенно тяжела военная служба, навязывающая иго другого прерывного ряда точек возврата, исходящего из природы большинства, т. е. земледельцев. Таким образом, побежденный войной, я должен буду сломать свой ритм (участь Шевченко и др.) и замолчать как поэт. Это мне отнюдь не улыбается, и я буду продолжать кричать о спасательном круге к неизвестному на пароходе.
Благодаря ругани, однообразной и тяжелой, во мне умирает чувство языка.
Где место Вечной Женственности под снарядами тяжелой 45-см. ругани?
Я чувствую, что какие-то усадьбы и замки моей души выкорчеваны, сравнены с землей и разрушены.
Кроме того, я должен становиться на путь особых прав и льгот, что вызывает неприязнь товарищей, не понимающих других достаточных оснований, кроме отсутствия ноги, боли в животе.
Я вырван из самого разгара похода за будущее. И теперь недоумеваю, что дальше.
Поэтому, так как я полезен в области мирного труда всем и ничто на военной службе, даже здесь меня признали «физически недоразвитым человеком». Меня давно зовут «оно», а не он.
Я дервиш, йог, марсианин, что угодно, но не рядовой пехотного запасного полка.
Мой адрес: Царицын, Военный лазарет пехотного запасного 93 полка, «чесоточная команда», рядовому В. Х.
В нем я пробуду 2 недели. Старший врач – Шапиро, довольно добродушный, <но строгий>.
Уважающий Вас и уже раз Вами вырученный (напоминание)
Велимир Хлебников 29 февраля в Москве возникло общество «317» членов. Хотите быть членом? Устава нет, но общие дела.
Если можете, Николай Иванович, то сделайте то, что нужно сделать, чтобы не променять поэта и мыслителя на солдата. Удивительно! в Германии и Гёте, и Кант были в стороне от Наполеоновских бурь и законы [среды] разрешали <им> быть только поэт<ами>.
В самом деле, в мирное время нас и меня звали только сумасшедшими, душевнобольными, благодаря этому нам была закрыта вообще служба, а в военное время, когда особенно ответственно каждое движение, я делаюсь полноправным гражданином. Равные права = равный долг.
Кроме того, поэты – члены теократического союза – подлежат ли они воинской повинности?
[Если можно, освободите меня из этого <…> Надеющийся В. Хлебников].
Здесь я буду всегда только штрафованным солдатом, – так мне враждебны эти движения, муштра. Там я могу быть творцом.
Где я должен быть?
Раз Вы избавили меня из одной беды. Во всяком случае я заклинаю Вас: вышлите заказным Ваш ответ; в комиссии врачебной, конечно, Ваше мнение будет иметь громадное значение. А эта комиссия способна улучшить мое положение.