Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания
Шрифт:
Однажды мой муж, роясь в книгах, сказал:
— В сущности, зачем ты кончала этот свой литературный факультет? Поищи-ка что-нибудь подходящее для первомайского праздника, я не могу ничего найти.
Я мысленно пробежала все знакомые мне пьесы и стихи. Но все они были уже многократно использованы, известны и затасканы. Я робко предложила:
— А может, я сама что-нибудь напишу?
Он недоверчиво взглянул на меня:
— Гм… Лучше поищи… Но если уж тебе непременно хочется…
Это задело меня за живое. Разве я не исписывала
Я принялась за работу с горячим желанием показать, что я все же кое-что могу. Писала, переписывала и, наконец, сказала:
— Готово!
Он перелистывал странички, читал:
— Знаешь, из этого может кое-что получиться…
Ну и началась работа! Я написала все: короткий скетч, стихи для индивидуальной и хоровой декламации, первомайскую пьесу. Программа была принята. Мой муж прекрасно подготовил ее. Публика восхищалась. Знакомые смеялись — никогда еще не было такого вечера: я написала, муж режиссировал, а исполняли мои друзья — молодежь из рабочего университета.
С этого времени я сделалась присяжным поставщиком материала для всякого рода рабочих празднеств и торжеств.
И однажды, когда, придя из очереди у тюремных ворот, я делилась своими впечатлениями с мужем, Марьян предложил:
— А что, если бы ты попробовала написать об этом?
Я попробовала. Репортаж поместили в рабочей газете в Варшаве. За ним последовал другой: впечатления от краковской толкучки, где беднейшая часть населения продавала и покупала одежду и всякую рухлядь. Становилось все больше тем, на которые непременно надо было написать.
Ужасная обстановка в ночлежном доме. Мы пошли, осмотрели дом. Я написала. Статья вызвала большой шум. В ночлежном доме спешно навели порядок.
Злоупотребления хозяина на кирпичном заводе — я отправилась и туда. Правда, меня тотчас с позором выгнали за ворота, но я уже успела узнать столько, что смогла написать статью.
Через некоторое время, когда этих репортажей-статей набралось порядочно, я подумала, что собственно из этого можно было бы сделать книжку. Так возникла моя первая повесть — «Облик дня». Я хотела в ней показать обездоленность пролетариата и его борьбу.
Книжка отправилась к издателю и пролежала там несколько месяцев, а когда после вмешательства моего отца была, наконец, напечатана, цензура конфисковала ее. Позже ее разрешили выпустить с белыми пятнами вычеркнутых мест.
Книжка дошла до читателя и сделала свое. На меня набросилась пресса. Меня ругали за то, что я говорила правду. И в то же время я стала получать отклики читателей. Я получила письмо от человека, который был на нелегальной революционной работе. Он писал, что, когда ему было очень тяжело, книжка придала ему бодрость и новые силы для борьбы. Люди говорили мне, что «Облик дня» открывал им глаза на многое, чего они раньше не замечали.
Тогда мне стало ясно, что оружием в борьбе, которую ведет пролетариат за свое освобождение, может быть и книга. И когда жизнь ставила
VIII
В одну из весен вспыхнула забастовка каменщиков. Она продолжалась только две недели: предприниматели заявили, что удовлетворят требования рабочих. Каменщики вышли на работу, но тут выяснилось, что предприниматели и не думают выполнять обещанное.
Забастовка вспыхнула снова и сразу приняла острый и бурный характер.
Вечером на собрании рабочие решили требовать повышения расценок и заключения коллективного договора.
Назавтра уже не шелохнулась ни одна стройка.
Мы встали в этот день очень рано. Город еще только пробуждался. Я выглянула в окно. Из пригородных деревень и поселков шли рабочие с голубыми бидончиками, с узелками подмышкой. Каменщики, строительные рабочие. Шли, как каждый день, ни о чем не подозревая. Но вот навстречу им выходил человек — кто-нибудь из наших хороших знакомых, из актива каменщиков. Минутный разговор. Прибывшие собирались группами и шли вместе — уже не на работу, а на собрание.
Когда ранним утром мы шагали по направлению к дому, где помещался союз строительных рабочих, было уже заметно, что в городе что-то происходит. На стройках было пусто. Не сновали по лесам люди, не подъезжали возы с кирпичом, не хлюпала известь. Совсем как в праздник. Прохожие останавливались:
— Что это?
— Должно быть, забастовка.
— Забастовка, забастовка! — подтверждали проходившие каменщики.
После собрания, в котором приняло участие несколько тысяч человек, бастующие разошлись по городу, чтобы проверить, не работают ли где-нибудь штрейкбрехеры. Но остановилось все.
Предприниматели уперлись. Они знали, что каменщикам тяжело: несколько зимних месяцев они совсем не зарабатывали, а весной больше двух недель бастовали, — значит, долго не выдержат. Предприниматели решили выждать, не приступать к переговорам.
Дни проходили за днями. Утром — общее собрание, вечером — совещание сотников и десятников, следивших за ходом забастовки. Мой муж выступал по два раза в день. Весь свой энтузиазм, всю свою волю к борьбе он хотел передать бастующим. И это ему и другим руководителям забастовки удавалось: каменщики держались твердо.
Проходили дни, недели. Уже все лавочки прекратили давать в кредит, голод заглядывал в дома. Люди ходили бледные, истощенные, но непримиримые, упорные. Не хотели уступать.
Союз выдавал из своих фондов хлеб для бастующих, но этого было мало. Голодали многочисленные семьи, голодали дети. На четвертой неделе забастовки уже были случаи обмороков от голода. Люди едва держались на ногах. Но уступить все-таки не хотели.
— Лучше умереть, чем продаться!
— Лучше умереть, чем уступить!