Том 6. Флаги на башнях
Шрифт:
— А где это?
Дем шевелил пушистыми усами, и круглые глазки страдальчески щурились на пацанов:
— Да везде: вот сейчас нужно вагранку…
— Нет, где этот… Турбинстрой?
И только в этот момент Дем соображал, что он напрасно разговаривает с мальчишками. Они способны задавать ему глупые вопросы о Турбинстрое, который для Дема имел только одно значение: он отвлекал рабочую силу. И Дем бежал дальше, а пацаны продолжали жить с еще более ошеломленными душами, ибо к Турбинстрою вдруг прибавилось вагранка. Это слово давно мелькало в мире,
Каждый день прибывают станки. Их привозит Петро Воробьев на своем грузовике, они запакованы в аккуратные ящики. Соломон Давидович, пребывающий обычно в каком-нибудь дальнем производственном захолустье, одним из последних узнает о прибытии грузовика. Поэтому он, испуганный, выбегает из-за угла здания и на бегу в ужасе воздевает руки и кричит:
— Что вы делаете? Что вы делаете?!
Он врывается в толпу вокруг полуторки, и некогда ему поднять руку к старому сердцу, некогда перевести дыхание:
— Немедленно слезьте с грузовика! Это вам не акая-нибудь коза, это вам «Вандерер»!
Четвертая бригада всегда прибегает к станкам первая и всегда отвечает Соломону Давидовичу:
— Мы разгрузим, Соломон Давидович, мы разгрузим!
Соломон Давидович выпячивает гордо нижнюю губу:
— Как вы можете такое говорить? Кто это вам позволит разгружать импортное оборудование? А куда это старшие подевались?
Но уже и старшее поколение спешит к полуторке: Нестеренко, Колос, Поршнев, Садовничий. И Соломон Давидович обращается к ним почти как к равным:
— Будьте добры, товарищ Нестеренко, вы же понимаете: это универсально-фрезерный «Вандерер», удалите отсюда этих мальчиков.
Нестеренко делает движение бровями, пацаны слетают с грузовика и терпеливо наблюдают, пока на руках старших огромный ящик с «Вандерером» мягко сползает с платформы. Широкая дверь склада с визгом раскрывается, в руках старших появляются ломы и катки, теперь для всех найдется дело. Когда пацаны бросаются к лому, Нестеренко досадливо морщится, но потом его досада принимает приемлемые формы:
— Да шо вы там сделаете вашими руками! Животами, животами! Наваливайся животами.
И четвертая бригада в полном составе дрыгает ногами, морщит лбы и носы. Сорокапудовый ящик приподнимается ровно настолько, чтобы подложить каток. Нестеренко смеется:
— Сколько на килограмм идет этого пацанья? Наверное, десяток!
Когда ящик с «Вандерером» скрывается в полутемном складе и кладовщик вкусно гремит засовами и замком, четвертая бригада спешит к новым делам и по дороге спорит:
— Это фрезерный!
— Понимаешь ты, фрезерный! Не фрезерный, а универсально-фрезерный!
— Это по-ученому универсально, а так просто фрезерный!
— Ох! Сказал! Просто! Есть вертикально-фрезерный, а есть горизонтально-фрезерный, а это универсально!
— Вот смотрите! Какой фрезеровщик!
— Вертикально! А что, нет?
— А как это вертикально? Ну скажи!
— Вертикально — это значит вот так, видишь?
Грязноватый палец торчит перед носами слушателей, потом он торчит в горизонтальном положении.
— А универсально?
— А универсально это… как-то еще…
— Вот так?
— И не так вовсе…
— А может, так?
— Чего ты, Колька, задаешься? Так, так… Я тебе говорю «универсально», а ты пальцем крутишь. Не веришь, так спроси у Соломона Давидовича.
Однако и Соломону Давидовичу некогда и четвертой бригаде некогда. Не успели поспорить о «Вандерере», как пришли еще более знаменитые станки: «Цинциннати», «Марат», «Рейнекер», «Людвиг Леве» и маленькие, совсем маленькие токарные, которые Соломон Давидович называл «Лерхе и Шмидт», а четвертая бригада считала, что благозвучнее будет называть «Легкий Шмидт». Каждый станок приносил с собой не только странные имена, но и множество новых спорных положений. Вокруг шлифовальных спор разгорелся на целую неделю, и Зырянский однажды вечером закатил выговор всей бригаде:
— Чего вы спорите! С утра кричите, говорить из-за вас нет никакой возможности!
— А чего он говорит: шлифовальный, чтоб блестело! Разве для этого шлифовальный? Это для того, чтобы точность была, а блестит совсем не от этого.
Прибывали и инженеры. Разобраться в них было труднее, чем в станках. Один Воргунов был ясен. Сразу видно, что он — главный инженер. Он тяжелой, немного угрюмой, немного злой поступью проходит мимо пацанов, и кто его знает, нужно с ним здороваться или не нужно? Ни на кого он не смотрит, никому не улыбается, а если и удается послушать его беседу с кем-нибудь, так она всегда с громом и молнией. Недавно он посреди двора поймал молодого пижонистого инженера Григорьева и кричал:
— К чертовой матери, понимаете? Вы сказали через три дня будут чертежи? Где чертежи?
Григорьев прижимал руки к груди и пискливым голосом оправдывался:
— Петр Петрович, не пришли еще гильдмейстеры! Не пришли, чем я виноват!
А Воргунов наклоняет тяжелую голову, дышит злобно и хрипит:
— Это невыносимо! На Кемзе восемнадцать гильдмейстеров! Сейчас же поезжайте и снимите габариты. Чтобы фундаменты были готовы через неделю!
— Петр Петрович!
— Через неделю, слышите?
Последние слова Воргунов произносил таким сердитым рыком, что не только Григорьев пугался, но и пацанам становилось страшно. Они смотрел на Воргунова сложным взглядом, составленным из опасения и неприязни, а он оглядывался на них, как на досадные мелочи, попадающиеся под ноги. Витя Торский рассказывал, что в кабинете Захарова по вечерам часто происходили стычки между Воргуновым и другими. В этих стычках участвовал Соломон Давидович, для которого нашествие инженеров казалось затеей слишком дорогой, и он не всегда мог удержаться от укорительных вздохов: