Том 6. Мертвые души. Том 1
Шрифт:
«Да что Коробочка? разве молода и хороша собою?»
«Ничуть, старуха».
«Ах, прелести! Так он за старуху принялся. Ну, хорош же после этого вкус наших дам, нашли в кого влюбиться».
«Да ведь нет, Анна Григорьевна, совсем не то, что вы полагаете. Вообразите себе только то, что является вооруженный с ног до головы вроде Ринальда Ринальдина и требует: «Продайте», говорит, «все души, которые умерли». Коробочка отвечает очень резонно, говорит: «Я не могу продать, потому что они мертвые». — «Нет, говорит, они не мертвые; это мое, говорит, дело знать, мертвые
Но вы себе представить не можете, Анна Григорьевна, как я перетревожилась, когда услышала всё это. «Голубушка барыня, говорит мне Машка: посмотрите в зеркало: вы бледны». — «Не до зеркала, говорю, мне: я должна ехать рассказать Анне Григорьевне». В ту ж минуту приказываю заложить коляску; кучер Андрюшка спрашивает меня, куда ехать, а я ничего не могу и говорить, гляжу просто ему в глаза, как дура; я думаю, что он подумал, что я сумасшедшая. Ах, Анна Григорьевна! если б вы только могли себе представить, как я перетревожилась!»
«Это, однако ж, странно», сказала во всех отношениях приятная дама: «что бы такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю. Вот уже во второй раз я всё слышу про эти мертвые души; а муж мой еще говорит, что Ноздрев врет: что-нибудь, верно же, есть».
«Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я услышала это. «И теперь», говорит Коробочка, «я не знаю, говорит, что мне делать. Заставил, говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, неопытная, беспомощная вдова, я ничего не знаю…» Так вот происшествия! Но только если бы вы могли сколько-нибудь себе представить, как я вся перетревожилась».
«Но только, воля ваша, здесь не мертвые души, здесь скрывается что-то другое».
«Я, признаюсь, тоже», произнесла не без удивления просто приятная дама и почувствовала тут же сильное желание узнать, что бы такое могло здесь скрываться. Она даже произнесла с расстановкой: «А что ж, вы полагаете, здесь скрывается?»
«Ну, а как вы думаете?»
«Как я думаю?.. Я, признаюсь, совершенно потрясена».
«Но, однако ж, я бы всё хотела знать, какие ваши насчет этого мысли?»
Но приятная дама ничего не нашлась сказать. Она умела только тревожиться, но чтобы составить, какое-нибудь сметливое предположение, для этого никак ее не ставало, и оттого, более нежели всякая другая, она имела потребность в нежной дружбе и советах.
«Ну, слушайте же, что такое эти мертвые души», сказала дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких словах вся обратилась в слух: ушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не сидя и не держась на диване, и, несмотря на то, что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на воздух отдуновенья.
Так русский барин, собачей
«Мертвые души…» произнесла во всех отношениях приятная дама.
«Что, что?» подхватила гостья, вся в волненьи.
«Мертвые души!..»
«Ах, говорите ради бога!»
«Это, просто, выдумано только для прикрытья, а дело вот в чем: он хочет увезти губернаторскую дочку». Это заключение, точно, было никак неожиданно и во всех отношениях необыкновенно. Приятная дама, услышав это, так и окаменела на месте, побледнела, побледнела, как смерть, и, точно, перетревожилась не на шутку. «Ах, боже мой!» вскрикнула она, всплеснув руками: «уж этого я бы никак не могла предполагать».
«А я, признаюсь, как только вы открыли рот, я уже смекнула, в чем дело», отвечала дама приятная во всех отношениях.
«Но каково же после этого, Анна Григорьевна, институтское воспитание! ведь вот невинность!»
«Какая невинность! Я слышала, как она говорила такие речи, что, признаюсь, у меня не станет духа произнести их».
«Знаете, Анна Григорьевна, ведь это, просто, раздирает сердце, когда видишь, до чего достигла наконец безнравственность».
«А мужчины от нее без ума. А по мне, так я, признаюсь, ничего не нахожу в ней…»
«Манерна нестерпимо».
«Ах, жизнь моя, Анна Григорьевна, она статуя, и хоть бы какое-нибудь выраженье в лице».
«Ах, как манерна! ах, как манерна! Боже, как манерна! Кто выучил ее, я не знаю, но я еще не видывала женщины, в которой бы было столько жеманства».
«Душенька! она статуя и бледна, как смерть».
«Ах, не говорите, Софья Ивановна: румянится безбожно».
«Ах, что это вы, Анна Григорьевна: она мел, мел, чистейший мел».
«Милая, я сидела возле нее: румянец в палец толщиной и отваливается, как штукатурка, кусками. Мать выучила, сама кокетка, а дочка еще превзойдет матушку».
«Ну, позвольте, ну, положите сами клятву, какую хотите, я готова сей же час лишиться детей, мужа, всего именья, если у ней есть хоть одна капелька, хоть частица, хоть тень какого- нибудь румянца!»
«Ах, что это вы говорите, Софья Ивановна!» сказала дама приятная во всех отношениях и всплеснула руками.
«Ах, какие же вы, право, Анна Григорьевна! я с изумленьем на вас гляжу!» сказала приятная дама и всплеснула тоже руками.
Да не покажется читателю странным, что обе дамы были несогласны между собою в том, что видели почти в одно и то же время. Есть, точно, на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут красные, красные, как брусника.