Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Шрифт:
Между тем дрожащая рука развернула с бесконечной осторожностью кусок материи, покрывавший неподвижную грудь; нашла стебель и облетевшую чашечку.
Тогда все стало таинственным, как обряд. Вана упала на колени, склонившись лицом к железному краю ложа смерти. Ее молитва была за ее бога; но ее воображение рисовало ей за ее спиной, там, в темном углу, где белели остатки машины, двух огромных каменных идолов, заваленных приношениями, а подле них прорицателя с бритой головой, жевавшего листочки бетеля. Через освещенную занавеску, по которой время от времени проходила в одном и том же движении гигантская рука, доносился зловещий шум невидимой работы. Ей представилось, что строители крыльев делали теми же самыми инструментами
— Что они делают? — спросила она с испугом, снова подходя к Паоло, который задумался над необъяснимыми вещами.
— Чинят крыло.
— Чье?
— Мое.
Так как моряка не было тут, то свечи, с которых некому было снимать нагар, начали дымить и капли воска с глухим звуком падали на розетки подсвечников. Воздух делался темнее и тяжелее, и его прорезывали красноватые вспышки.
— Почему ваше?
— Я сломал его, стукнувшись левым боком о землю во время слишком поспешного спуска.
Он увлек Вану к занавеске, чувствуя внезапную потребность в свете. Она прошептала, вся дрожа:
— Здесь я проскользнула, когда винт шевелил занавески и поднималась пыль.
Они просунулись в освещенное пространство. Жаркая и размеренная жизнь кипела в сарае, освещенном электрическими лампочками. Раненая великанша «Ардея» занимала собой все пространство. Мастера чинили машину, сменяя сломанные ясеневые дуги, а также полотнища, сшитые взапошивку. Они вправляли жерди, продевали нитки, прибивали рубцы. Так же, как сломанное крыло стрижа исправляется и выпрямляется само собой, упругостью жизненной силы, так и крыло человека выпрямлялось в одну короткую ночь чудом горячей работы.
— А почему идет такая горячка? Почему они работают ночью? — спросила Вана, глядя на скорбного победителя беспокойными и уже умоляющими глазами.
— Чтобы поспеть вовремя, чтобы быть готовыми к утру.
Они оба повернулись в сторону полумрака, к погребальным свечам, к пустому пространству, в котором белели лежавшие на земле остатки машины.
— Зачем? — спросила она с ужасом, от которого перекосилось все ее личико, истомленное страстью и усталостью.
Глаза ее, устремленные на него, ждали ответа с таким ужасным напряжением, что разрывали ему душу до корня, как раньше раскрытые глаза убитого товарища; и так же, как по отношению к последним, его руки испытывали инстинктивное стремление закрыть их, прикрыть веками и ресницами взгляд, который мог продлиться вечность. Он сделал движение рукой, но ничего не ответил.
— Зачем? — спросила она еще раз не как существо из плоти, но как дух нечеловеческой тоски, как бы разрушенная силой своего чувства, подобная тем завиткам из песка, которые ветер на минуту закручивает на морском берегу. Она говорила самым тихим голосом, на котором лежала печать молчания.
— Разве я не обязан подняться на ту высоту, на которую он поднялся? Разве не обязан воссоздать дело его жизни?
Он говорил таким же тихим голосом, как в былые ночи их совместных путешествий с другом, когда он боялся разбудить его.
— Ах нет, вы этого не сделаете! Умоляю вас, заклинаю вас этой раздробленной головой, этим бескровным лицом, этими губами, которые не сказали вам прощальных слов! Ах, дайте мне слово, что вы этого не сделаете! Послушайте меня! Я знаю, что я ничего не значу для вас, но судьбе было угодно, чтобы я приняла последнюю его улыбку, последний нежный взгляд. Пусть это даст мне право, пусть это одно даст мне право не на то, чтобы стать для вас близким человеком, но чтобы вы, по крайней мере, не отвергли моей мольбы. Послушайтесь меня. Я чувствую внутри себя ужас.
Ужасающее предчувствие порождало в ней разные видения и желание кричать; но крики раздавались лишь внутри нее, а самый голос ее был еле слышным задыхающимся шепотом. Он принимал его полной грудью, он хоронил его в тайниках своего существа.
Взял
— Нет, Вана, нечего вам пугаться. Ничего не случится, ничего не может случиться… Может быть, еще крыло не будет готово, даже наверное не будет готово… Успокойте, успокоите свое доброе сердечко. Вам нужно отдохнуть. Пора вам уезжать. Скоро начнет светать. Да как вы приехали? Кто-нибудь знает про это? Вас ищут?
Она отрицательно покачала головой, но, глядя на него, из-под ее тревоги вырастало блаженство, которое еще труднее было переносить, чем какую-нибудь муку. Он держал ее руки в своих, он утешал ее, он сказал ей: «Доброе сердечко!» Почему это слово не могло заставить ее родиться вновь или умереть? Зачем ей нужно было возвращаться туда, тайком пробираться в отвратительную комнату, встретить, может быть, на пороге ту, которою она обманула, продолжать борьбу, обманы, продолжать жить, сжигая себя и отравляя? «Ах, мой любимый, мой любимый, — говорила в ней мука блаженства, — дай мне еще побыть здесь, дай побыть с тобой еще немного, еще немного! Только бы мне остаться здесь, в полумраке, в душном воздухе свечей и смерти, только бы не видеть зари за холмом, только бы не разлучаться с тобой при последних звездах, только бы не знать, что занимается новый день, в котором не будет тебя, мой милый! У меня нет больше сил, я умираю от усталости. Дай мне остаться здесь в уголке, возле обломков машины. Никто меня не увидит. Я буду как эти лоскутки холста, не буду шевелиться, не буду дышать. Одно только — повторяй мне это слово. Я обопрусь головой о руку, а рукой, и головой, и всем существом своим — об это слово и так закрою свои светлые глаза, которые так же светлы, как твои, и усну. И не проснусь больше, если ты не разбудишь меня, любимый мой».
Прежде чем выйти из священного места, прежде чем он сделал какое-нибудь движение, она обернулась назад, чтобы взглянуть на грубую походную постель, на выражение покоя, застывшее на гордом лице, на неподвижное тело, завернутое в красную материю, на розы, лежавшие в ногах. И склонилась, и осенила себя крестным знамением.
Но когда упала занавеска и она очутилась среди ночи со всеми ее трепещущими звездами подле первой серебристой волной зари, в ней снова раскрылась струя слез. Она старалась побороть свою усталость. Колени у нее подгибались, все суставы разнимались. Так как любимый ее стоял подле, она склонилась к нему на грудь в безмолвных слезах, и вся ее жизнь вылилась в этом движении, вылилась вся, от колыбели и до сего дня. И была она как река, беззвучно катящаяся по склону.
Паоло Тарзису пришлось видеть в своей жизни цепи самых высоких гор, самые широкие течения воли, песчаные пустыни, каменистые и пустыни, поросшие кустарником; и жаркие страны, где тень кажется черной, а когда приглядишься к ней, то светлой, как любой свет; он видел самые разношерстные скопища людей на всех дорогах мира, с вьючными животными и оружием в руках; и застывшие в своем развитии расы, которые прозябают в полусне, сидя у старых развалин, уткнувши подбородок в колени; и победоносные расы, живущие в постоянной деятельности, волнуя мир проявлениями своей неистовой силы; и огромные горны, выбрасывающие реки стали на потребу новых городов, и маленькие, подогреваемые сухим пометом скота; видел и столбы пыли, поднимаемые великими движениями человечества; и силы, дремлющие до поры до времени в народах, как зародыш во чреве матери. Видел повсюду зарождение тех странных образов, о которых говорит Мистик, тех образов, которые зарождаются из событий и существ под божественной эгидой Случая и кажутся такими же таинственными, как жилкования в мраморе, как строение углов в кристаллах, как сталактиты в пещерах, как линии магнитных полей, как соотношения между числом тычинок и лепестков в цветке.