Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Шрифт:
— Ах, что он сказал! — восхитилась Адимари. — «Если ты даже раздробишь мне кости, ты все-таки одна останешься для меня; если разрежешь мне жилы, одна, если разобьешь мне череп — одна; если вскроешь мне сердце — одна, вечно одна останешься во мне, в жизни и в смерти!»
— Я удивляюсь, как приличные девушки могут слушать такие ужасы, — сказала Долли Гамильтон, подражая гримасам и тону циркового клоуна и выпуская дым из ноздрей, обращенных к потолку. — Вы хотите окончательно погубить свою reputation? — Последнее слово она произнесла
— Симонетта, — закричала Новелла с негодованием, — укажи ей дверь, пусть себе идет кататься на коньках!
Долли одним духом опорожнила чашку уже остывшего чая и вставила другую папироску в янтарный мундштук.
— Это Фонди — это такой фон для трагедии! — сказала Бьянка Перли. — Мой отец был там, когда охотился в Понтийских болотах. Повсюду рвы и лужи, бледное озеро, две городских стены, а внутри стен нищета и лихорадка…
— Свирепому пастуху было двадцать два года, — сказала Новелла, — жертве двадцать один. Звали ее Дриада ди Сарро.
— Какое странное имя!
— Она была хороша собой и смела.
— Представь себе, что после первой неудачной попытки похищения он купил себе двустволку и упражнялся в стрельбе на стволах дубов.
— Не проходило дня, чтобы он не преследовал ее своими угрозами.
— Это была какая-то присуха. Он ходил к знахарям заговаривать себя. Пил настойки из разных трав, но ничего не помогало. Кьяра только что привела его собственные слова. Он потерял всякую надежду, жизнь для него опостылела, и он задумал месть.
— Слушай, слушай!
— Однажды вечером Дриада легла спать в хижине, находившейся от Фонди на расстоянии нескольких миль, и с ней легли сестренка одиннадцати лет, двоюродный брат тринадцати и восьмидесятилетняя старуха, тетка. Выло уже поздно, когда приехал верхом ее брат и заметил у дверей чью-то тень, в которой признал пастуха. Последний выстрелил в него два раза: первая пуля никого не задела, вторая попала в собаку.
— Представь себе, что он закрутил дверь снаружи веревками, чтобы ее нельзя было открыть изнутри; а в хижине, простой плетеной хижине была одна только эта дверь, и та была не шире амбразуры башни.
— Брат поскакал прочь за родственниками, которые находились в другой хижине на расстоянии двух миль оттуда.
— Тогда пастух громко закричал своей возлюбленной: «Дриада, проснись, это я! Огонь за огонь!»
— И поджег хижину с четырех углов.
— В одну минуту все запылало.
— А пастух запел!
— Запел отчаянным голосом любовную песенку и начал прыгать вокруг пылающего костра, между тем как вдали скакала опоздавшая с помощью толпа.
— Посреди плача детей и хриплых криков старухи услышал он крик девушки, бившейся о запертую дверь, и он отвечал на него своим пением.
— Затем он пел под аккомпанемент одного только треска огня, потому что все
— Ах, какой ужас!
Вана, вся передернувшись, опустила лицо. Рассказчицы в возбуждении тянулись к ней, наперерыв соревнуясь в жестокости, с горящими глазами, с раскрасневшимися щеками, будто на них падал отблеск пожара; одна только Долли с сожалением смотрела на них своими насмешливыми глазами, длинными и узкими, производившими впечатление, будто смотрят в глазные щелки маски.
— На заре тела были откопаны из-под пепла и закутаны в куски ткани, после чего их понесли через болота по направлению к Фонди.
— Посредине пути им встретился пастух со своей двустволкой и потребовал, чтобы ему дали останки ее.
— Ах, я уверена, уверена, что он сразу бы узнал чутьем в куче кости своей Дриады!
— Ему в грудь направили дула карабинов.
— Тогда он бросился к лошади, которая была нагружена ужасной ношей, и успел схватиться за нее, и вскочить поверх нее, и без единого крика упал, пронзенный несколькими пулями, и испустил дух.
— Вана, Вана, как тебе это кажется?
Девушки так и дрожали перед этой картиной зверской любви, как дрожат розовые кусты при приближении урагана, и бессознательно чувствовали над собой таинственную руку, державшую в себе нити всех судеб. Каждой чудилось, что над ее нежным существом занесена грубая рука, которой нужна добыча и жертва. И они трепетали, готовые отдать себя во власть опустошительной страсти.
Вана встала с помертвевшим лицом и сказала:
— Здесь такой воздух, что можно задохнуться. Открой окно, Симонетта!
Самый сильный запах шел от веток белой сирени. Когда открыли окно, яснее стало видно весеннее небо, зеленое, как аквамарин, и усеянное розовыми хлопьями.
— Вернулись ласточки! — закричала Симонетта.
— Где? Где?
— Ты их видишь?
— Их пролетела целая стая.
Все подбежали, чувствуя, как весна трепещет в их сердцах. Они перегнулись через подоконник, задевая друг друга полями и перьями шляп.
— Я ничего не вижу.
В воздухе было влажно и томно. Чувствовалось, как пышет жаром от раскрасневшихся щек. Чувствовалось через юбку прикосновение ноги соседки.
— Новолуние! — закричала Ориетта Малиспини, как будто открыла чудо. — И с левой стороны! Удача для всех!
— Где? Где?
Тонкий серп едва можно было заметить на зеленоватом небе, такой он был тонкий, словно половина браслета.
— Вот ласточки! — закричала Симонетта. — Они опять летят. Смотрите!
Тут и у Ваны прокатилась по телу волна жизни, и она приблизилась к их свежим, здоровым телам своим худощавым телом с его костями, в которых весь костный мозг перегорел, и она была похожа на связку валежника, попавшую между цветущих ветвей миндаля.