Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
Шрифт:
— Синьора, синьора, пришла Кьяретта. Она говорит, что ей нужно немедленно видеть вас.
Несчастная женщина не в силах была стряхнуть с себя оцепенения сна.
— Кьяретта! — бессвязно проговорила она, падая опять на подушки. — Что ей надо?
— Проснитесь, синьора, проснитесь же! — настаивала женщина.
Паоло открыл глаза и в полумраке комнаты, в которой горела еще притушенная лампа, а в щели пробирались утренние лучи, почувствовал в воздухе таинственное веяние, сопровождающее беду. Быстро вскочил на ноги, накинул на себя платье, вышел в коридор, увидел Кьяретту, которая вся тряслась от рыданий.
— Что случилось?
— Синьорина…
—
Сначала она не в силах была говорить и только сделала ужасный жест, не оставлявший места для сомнения. Затем после нескольких настойчивых вопросов нашла в себе силы рассказать о случившемся в неясных и отрывочных речах: ужасное открытие, раскрытое окно, застывший труп… Голос опять изменил ей, так как она заметила между занавесок в дверях лицо, похожее на другое лицо. Изабелла услышала, поняла.
Тогда оказалось, что легче было бы обмывать и одевать девичий труп, что даже для этого потребовалось бы меньше усилия воли, чем для того, чтобы ухаживать за этим живым телом, еще влажным от пота, еще пенящимся от сладострастия, покрытым постыдными знаками, изнеможенным от долгой, мучительной оргии; потому что ужас потрясал ее безостановочно, как когти зверя, вонзившиеся в полумертвую жертву и стремящиеся покончить с ней без пролития крови.
А что было после: безжалостно ворвавшийся свет дневной, сверкание солнца на мостовой, приезд к дверям, полуоткрытым ради траура, восхождение по лестнице, чуть что не на коленях, появление на пороге гнусного отца и свирепой мачехи, прибежавших в расчете на добычу, затем встреча с непрошеными гостями, явившимися во имя закона, и затем отвращение и безнадежность.
А безмолвия не было и не будет.
Потянулись дни, в течение которых жизнь в самом деле могла показаться историей, рассказанной пьяным человеком; это было видение, красное от ярости и стыда. Горе искало повсюду исхода и повсюду находило тупик, стену, преграждавшую путь, или скрытую ловушку. В тот памятный вечер в Мантуе какое-то безумие гнало юношу вдоль незнакомых стен, с порога на порог, из коридора в коридор, из комнаты в комнату, по развалинам невозвратного прошлого; каждая дверь таила угрозу; каждая лестница — ужас; каждый коридор — пропасть. Теперь то же самое делал не он один, но каждый из переживших катастрофу, и не во дворце Летней Мечты, но в сплетениях и извивах событий и судеб, в мучительных преградах и неотложных нуждах, в тайнах собственной души и в совпадениях внешних событий. Каждый предстоявший поступок как будто вызывал призрак преступления.
И в один из часов, который показался чернее других, Паоло Тарзису представилось, будто он получил от своего верного даже после смерти товарища весть; из бесконечной дали времен пришли и встали ему на сердце древние, знакомые слова: «Но подойди же ко мне поближе, чтобы в объятиях друг друга мы могли найти радость в смертных слезах». Но на этот раз не он обращался с ними к товарищу, последний обращался с ними к нему. Желание печальной невесты стало также и его желанием: «Я приду, еще немного — и я приду».
Приближалась героическая годовщина. Уже истекал девятый месяц со дня печали. Население Брении, приготовляясь к новым Дедаловым празднествам, постановило украсить равнину, лежавшую под огромным воздушным ристалищем, каким-нибудь знаком в честь павшего. По окончании последних состязаний статуя Победы была отвезена на деревенской телеге, запряженной быками, обратно в свою клетку, к подножию Киденского холма; но римская колонна с глубокими желобками
Теперь статуя, заказанная болонскому скульптору Якопо Караччи, стояла в готовом виде в мастерской формовщика. Художник сделал два экземпляра, из которых один предназначался для поля состязаний в Брении, а другой, воздвигаемый на собранный во всех коммунах Лациума деньги, — для Ардейской скалы. Теперь художник приглашал Паоло Тарзиса присутствовать при отливке памятника.
Уже много дней прошло, как строитель крыльев, прикованный к земле, не дышал, но задыхался под тяжестью насевшею на него инкуба. Он быстро приготовился к путешествию, чувствуя от этого неожиданное облегчение, — так необходимо было для него очутиться где-нибудь в другом месте, убежать от своих призраков, полной грудью вдохнуть утренний воздух.
Стояло апрельское утро, но картина была мрачная. Горы были окутаны темными тучами, в Апеннинах дуль холодный ветер. Два раза он останавливал машину, раздумывая, не вернуться ли ему назад; два раза ему удалось справиться с мучительными предчувствиями.
В Болонье его тоска не могла утихнуть сама собой, и ему захотелось услышать голос находившегося далеко бедного создания. Он долго ждал на междугородной телефонной станции. Удары сердца его наполняли шумом всю разговорную будку, в телефонной трубке слышно было какое-то непонятное жужжанье, и он тщетно повторял в черную воронку свои тревожные вопросы.
Затем он пошел в мастерскую формовщика. Шел мелкий дождь, в большой мастерской был уже разведен горн. Дым поднимался к балкам, стелился по кучам земли, по грудам кирпича, забирался в щели и дыры в стенах. И в уме его промелькнуло воспоминание об адской котловине у Монте-Черболи.
Якопо Караччи провел его по краю канавы, в которой во тьме молча копошились рабочие. Под свисавшими сверху цепями и веревками между топливом, тиглями и кусками металла провел его к двум вылепленным из мастики фигурам, еще не покрытым формой для отливки.
Воздухоплаватель затрепетал и озарился весь. Перед ним стояла мощная фигура с распростертыми крыльями. Кто это был? Дедал? Или Икар? Или Демон безумного человеческого полета? Это не был арийский художник, творец коварной коровы, и это не был его неосторожный сын; перед ним стояло крепкое тело человека средних лет, выдававшее зрелую силу в связи с законченным совершенством развития форм. Можно было подумать, что один из рабов Микеланджело, один из тех четырех, которых титан-художник сделал только вчерне и которых его племянник Леонардо преподнес герцогу Возимо, успел наконец движением плеча и колена высвободиться из каменной группы и руками своими схватил два крыла, как два больших щита, и, поднявшись на носки, приготовился к полету.
«Ардея»! Победитель на состязаниях в Брении услышал внутри себя крик толпы и по-старому дрогнул былым опьянением, как в тот миг, когда забилось в нем новой и радостной жизнью целое племя; снова пережил те незабвенные мгновения, когда между одним его крылом и другим встал невидимый пилот, подобный духу ветра, когда сердце у него затрепетало от зародившейся в нем мысли подняться еще выше, когда не одна статуя Победы, но вся слава его племени оказалась вознесенной на верхушку римской колонны.