Том 6. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

д'Аннунцио Габриэле

В эти дни, полные кипучей работы, он редко прерывал молчание, разве только для того, чтобы отдавать указания, наставления, приказания; но зато он часто вел беседу со своим товарищем. «Думал ли ты, что мы снова встретимся друг с другом?» Воспоминания настойчиво бились вокруг его груди, будто второе сердце; воспроизводили ему выражения голоса, взгляды, движения дорогого существа, представляли его образ во плоти в те часы, когда они, вернувшись из своих кругосветных плаваний, принялись строить со всем пылом и упорством свои первые аппараты и пытались производить свои первые полеты.

Был самый благоприятный час, вечерний час, когда бросались они на легких крылах с отвесной

скалы в долину, подражая парящему полету крупных хищников. Был час, как и настоящий час, проникнутый лучезарностью божества, когда одному из них удалось впервые достигнуть на своих белых крыльях — уже почти совершенной формы — равнины, лежащей на правом берегу реки; это было то самое место, где латинцы насыпали холм и посвятили его Энею, ставшему божеством, после того как воды реки омыли и очистили его ото всего смертного в его существе, оставивши в нем одну только лучшую часть его.

Переживший все катастрофы мужчина, взирая на священные безлюдные места в героические минуты последнего вечера, чувствовал и в себе эту лучшую часть своего существа. Все имело величественный и кроткий вид, как будто обожествленный Эней по-прежнему улыбался в воздухе. Все окружающие предметы исполнены были простоты и величия, но были заключены в одну какую-то оболочку, как в двух стихах Энния заключены двенадцать высших божеств Рима. Казалось, будто на всем пространстве возродились древние лавры, и между ними тот, который латинский царь хранил в святилищах и на который опустился роковой пчелиный рой. Повсюду неслось пение, рассказывавшее о подвигах древнего рода. То не Цирцея пела о своих коварных чарах и не завывание слышалось людей, превращенных в животных, какое прозвучало в тот миг, когда корабли Энея проплыла под горой; одна только дочь Януса пела про свою божественную скорбь в легких дуновениях ветерка, как лебедь поет песнь смерти.

Тихо веял вечер. Одна за другой высыпали звезды, окружая вечернюю звезду. Пастух гнал стадо, и, может быть, не на пастбище, а к оракулу Фавна, где среди вредных испарений и звонких ключей спит еще под кожами принесенных в жертву животных древнее божество и среди ночной тишины пророчествует во сне.

Переживший все катастрофы мужчина не покинул в этот вечер простого полудеревянного-полужелезного строения, внутри которого белели его большие крылья. Велел постлать себе походную постель, ту самую, на которую он когда-то положил тело своего товарища, завернутое в красную материю. Зашел к своим рабочим в находившуюся рядом мастерскую; отдал приказание быть готовым на заре; и остался один со своей властной мыслью.

Тишина стояла такая же, как в те дни, когда лагерь рутулов мирно спал вокруг дворца Турна, одиноко стоявшего на утесах, которые, подобно стенам, казались делом рук человеческих и охраняли подземные склепы со своими мертвецами. Слышалось лишь безостановочное, как само время, бурление воды в долине Инкастро. На одном из дворов завывала собака. На дороге, ведущей в Анцио, скрипела телега. Над Ланувинскими холмами блестела Медведица. Ночь напоминала одну знакомую ночь, возвращавшуюся в круговороте лет из бесконечной дали.

Он направился к колонне, которая должна была служить пьедесталом для бронзового памятника. Монолит лежал еще на земле, но под него были подложены связки ветвей, словно подушки под спящим человеком. Он сел там, и, думая о той работе, которая в эту минуту должна была кипеть вокруг статуи, широко вдохнул в себя самую душу огня и душу своего брата. Успел ли уже в это время скульптор бросить данное ему кольцо в расплавленный металл или нет?

Он вернулся в свой сарай. Подошел к клетке, которая была подвешена к балке. Птица услышала

его приближение и встряхнулась. Это была одна из двух птиц, которых в дни веселья Джулио Камбиазо называл покровительницами своими, которых любил и окружал заботами; в шутку он обожествил их, давши им имена двух древнейших домашних богов-покровителей Лациума: Давна и Пилумна. Они были вроде Пенатов этого полудеревянного-полужелезного жилища. Но один из них пропал, и теперь давно жил один, печальный и задумчивый, в своей египетской темнице.

— Если бы ты мог найти себе местечко на машине, я бы унес тебя с собой, одинокий бедняга! — сказал ему с улыбкой Паоло Тарзис, между тем как в ушах у него звучали шутовские модуляции голоса, которые Джулио изобрел для того, чтобы разговаривать с двумя старыми белыми Пенатами с желтоватыми ногами. — Охраняй вместо этого мой предпоследний короткий сон. Завтра я буду спать гораздо более долгим сном.

Он принял ванну; лег на походную постель, вспоминая, как ложился, когда они жили в палатке. Кругом валялись всякие необходимые принадлежности из металла, кости, дерева, полотна, резины.

— Моя статуя теперь отлита, — сказал он вслух, полагая, что огневой обряд к этому времени должен был уже свершиться.

Он представил себе, как наполнялась форма, как опускался рычаг, как закрылось наполнившееся жерло, как расплавленный металл застыл и сразу потемнел посреди глины и кирпичей. После этого заснул.

Уже побелело небо над Албанскими горами, когда он встал с постели. Его рабочим на минуту представилось, что Джулио Камбиазо вернулся, так необычно весело прозвучали его приказания. Внезапно сарай наполнился шумом. Задрожали доски, поднялась пыль, птица в клетке забилась. Он внимательно прислушался к семикратной звучности. Семь цилиндров были расположены теперь не веером, но звездой и по-прежнему были покрыты ребрышками. Новый винт работал изумительно — воздушная звезда в воздухе! Рабочие еще раз испробовали его силу, привязав остов машины канатом к силомеру, а этот последний — к балке; и канат натягивался со страшной силой, как будто великая пленница «Ардея» рвалась на свободу; и один из рабочих, стоя на коленях, наблюдал за указаниями стрелки.

— Готовы? — спросил переживший все крушения мужчина.

— Готовы! — отвечал преданный голос.

И винт остановился. «Ардею» отвязали, и замерло биение ее семидольного сердца.

— Давн, — сказал воздухоплаватель, останавливаясь возле клетки, в которой сидела сильно встревоженная белая птица, — Давн, я хочу и тебя освободить в это чудное апрельское утро. Может быть, в каком-нибудь болоте тебя поджидает Пилумн.

Он отвязал клетку, между тем как его рабочие, взявшись за остов машины и за крылья, начали выводить ее на место пуска. Он поставил клетку на землю и открыл ее. Вспомнил слова, которые у Вергилия говорит Низ, и улыбнулся.

— Daune, — сказал он ему, — nunc ipsa vocat res. Hac iter est. [9]

Но печальный плавник, казалось, не верил, что ему предлагают свободу.

— Daune, hac iter est! — закричал ему его освободитель, маня его к выходу.

Птица вышла из своего оцепенения, выставила из клетки свои черные когти; пробежала несколько шагов, как на ходулях; затем, изящно изогнув шею назад, между плеч, и коснувшись длинными перышками затылка своей спины, поднялась кверху в утреннем воздухе.

9

Давн, теперь призвывет на подвиг. Вот твой путь (лат.).