Том 6. Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война

Троцкий Лев Давидович

— Но в каком же смысле вы консерваторы? Что вы хотите консервировать?

— Консервировать? Мы хотим… но это очень просто: мы хотим охранить нашу страну… наш народ… нашу национальность.

— И бюджет, Симеоне, а?

— Бюджет? Конечно! Que diable! (Чорт возьми!) Почему же бюджетом должны пользоваться только старые клики? Нет, и бюджет должен признать два новых принципа: талант и заслугу.

— А как же все-таки идут твои лампы, Симеоне?

— Но ты, кажется, помешался на моих лампах? Оставь их, пожалуйста, в покое, — мы говорим сейчас о политике…

— Гм… гм…

— Mais a propos (но кстати),

как вы находите наших женщин? — спрашивает меня внезапно «президент».

— Симеоне, Симеоне, но ведь мы говорим о политике.

— Да, да! Но ты, кажется, воображаешь, что наши женщины не связаны с политикой, с румынской политикой. Tais-toi, mon vieux!.. (Помолчи, дружище!) Нет, нет, вы мне скажите, как вам нравятся наши женщины, а? — При этом вопросе президент генерального совета играет левым глазом, лбом, губами и усами.

— Mes meilleurs compliments pour vos femmes, monsieur le president (примите мои хвалы вашим женщинам), — отвечаю я со всей учтивостью и тут же отмечаю в своей памяти, что почти все румыны задавали мне с третьего слова этот вопрос.

— Вот кто погубит Румынию! Да, запишите это себе, раз вы изучаете нашу страну: не латифундии, не бюджет, не милитаризм, а женщина! Я спрашиваю вас: разве может быть порядок в стране, где такое обилие прекрасных женщин, т.-е. прекрасных в полном смысле слова, monsieur!.. Вот, вот, поглядите туда, — видите, видите, как она идет? Вы посмотрите только, а?.. а?.. а?.. — И тут председатель земской управы дает несколько пояснений, которые делают полную честь его южному воображению.

— Но, Симеоне, Симеоне, ведь тебе 62 года!

— 62 года? — восклицаю я в искреннем изумлении. — Не может быть?!

— Да, да, monsieur. Но, слава богу, я еще не рамоли, я еще могу за себя постоять… Наша женщина — запомните это — и причина и предвестница нашей грядущей гибели. Почему? Очень просто. Нужно вам сказать, — это очень важный момент во всем вопросе, — что наших женщин ни в коем случае нельзя назвать недоступными. Нет, нет… И каждый политик, адвокат, чиновник стремится у нас иметь самую лучшую женщину. И вот где источник гибели: все расходуют вдвое и втрое больше, чем получают. А в результате полный государственный хаос. Вот вам ключ к румынской политике: женщины ведут нашу страну к катастрофе.

— И неужели же так-таки нет никакого спасения, г. президент?

Симеоне разводит руками.

— Я его не вижу. Будущее рисуется мне мрачным. А пока что поле остается за либералами. Они знают секрет успеха, эти пройдохи!.. Вот вам поучительное сопоставление. В 1878 году либералы сдали России остаток Бессарабии, — это в результате победоносной войны румынской армии против Турции! — и получили взамен часть Добруджи, которая была тогда полудикой страной, населенной к тому же не румынами, а болгарами. И вы, конечно, думаете, что либералы полетели после этого вверх тормашками? Ничего подобного. Они оставались у власти десять лет. А мы теперь приобрели без всяких потерь новую провинцию, и что же? Вы думаете, мы упрочились? Ничуть не бывало! Этой осенью, — это я вам говорю entre nous (по секрету), — консервативное правительство будет выброшено на мостовую. Почему? Почему? C'est la fatalite. (Это неизбежно.) У нас нет дисциплины. У нас всякий выскочка хочет быть шефом партии, министром, префектом.

Наш местный шеф — это рамоли. Наш префект — неспособный интриган. У нас игнорируют людей, которые объехали полсвета и расширили свой кругозор…

— Ага! Расскажи нам, Симеоне, где ты бывал?

— Бог мой, где я бывал!.. Я был во всех европейских столицах, был в Северной Америке: в Нью-Йорке, Чикаго, Бостоне, был в России, в Варшаве и Вильне. Да, да, мне довелось кой-что повидать в моей жизни. Quand je quittais mon professorat… (когда я оставил свое профессорство…).

Я насторожился: так он профессором был, оказывается, — земец из профессоров…

— Что же это у тебя за профессорат был, Симеоне?

Симеоне поглядел на небо, покосился одним глазом на вопрошателя и повернулся ко мне.

— Moi, je suis artiste… (Я — артист…) Сперва я был профессором в Констанце, затем в качестве артиста…

— Да почему же ты не скажешь нам, наконец, каким ты был артистом? — не унимался вопрошатель. — А? Ты, кажется, восемь стульев вертел у себя на носу, старый грешник, прежде чем стать политиком? Или дюжину? А?

Тут Симеоне не выдерживает. Он поворачивает налившуюся кровью голову к своему преследователю и уже не на французском, а на румынском языке дает ему громоносный ответ, совершенно исчерпывающий вопрос. Хотя я этот ответ понимаю лишь в самых общих его очертаниях, однако, и у меня на минуту спирает дыхание.

Но тут Симеоне вспоминает о присутствии иностранного журналиста, выпивает содовой воды с вином, оправляет свое лицо и, как будто ничего не случилось, продолжает знакомить меня со своим бурным и поучительным прошлым. Да, он был в Констанце профессором, т.-е. учителем гимнастики при лицее; на всемирной выставке в Париже участвовал в труппе, набранной для демонстрирования национальных танцев; сравнил свои силы с силами других артистов, — и участь его была решена. Под именем Simeone Universul объехал в качестве циркового артиста пол-света, всюду, всюду имел большой успех, получал до тысячи долларов за выход. Вот это кольцо…

— Обратите, пожалуйста, внимание на кольцо, — в нем главная ценность нашего друга, оно стоит 6 тысяч франков…

— Sacre nom de nom! (Чорт побери!) — Восклицает бывший профессор, оставаясь на этот раз, однако, в пределах добродушия, — он и тут стремится унизить меня: кольцо стоит не 6, а 15 тысяч франков, да, 15! Это подношение коммерческого клуба в Чикаго…

В сорок лет он оставил артистическую карьеру, поселился в Добрудже, вошел в местную жизнь, был избран городским головой в Мангалии, потом поставил себе более широкие политические задачи и примкнул к партии, отстаивающей права таланта и заслуг…

— Eh bien! — заканчивает неожиданно Симеоне, — est-ce que nous ferons la noce? (не будем ли кутить?)

— А ты неутомим, Симеоне, в твои 62 года…

— Знаете, — и тут Симеоне формулирует краткую философию жизни: вместо того чтобы прожить 200–300 лет со всякими жалкими предосторожностями, он лучше проживет свои 100 лет, но по собственному вкусу.

Симеоне водит нас безрезультатно из одного кафе в другое: все уже оказывается заперто по распоряжению префекта — по случаю холеры.

— Вот вам политика нашего префекта! — с возмущением говорит Симеоне. — С этим человеком я никогда не мог работать.