Том 6. Последние дни императорской власти. Статьи

Блок Александр Александрович

Холодковский:

Горе! Икар! Икар! Горе тебе!

(как в издании Гербеля 1878 года, так и в издании Девриена 1914 года).

Таким образом, у, нас искони держатся одною только толкования этого места, то есть в восклицании хора видят только заключительную страдательную ноту. Кажется, его можно толковать и по-другому — то есть в голосе хора не одно страдание, но и крик освобождения, крик радости, хотя и болезненный. Во всяком случае, этому месту надо дать ту же двойственность, которая свойственна всем великим произведениям искусства.

«Предел стенаний» имеет, по существу, великий, а следовательно, и двойственный,

символический смысл.

I часть

В XII сцене (сад Марты) — большой: у Холодковского 6V2### лишних стихов.

В V сцене (погреб Ауэрбаха) — еще больше: ни одного лишнего стиха.

II часть

В сцене Елены, Фауста и Эвфориона, кажется, тоже равное число стихов.

В этой сцене и в заключительной второй части есть блестящие стихи.

Апрель 1920

Goethe. «Zueignung» [25]

(По поводу перевода Пастернака)

У Гете буквально:

1

Настало утро; шаги его вспугнули Легкий сон, который меня кротко охватывал, Так что я, проснувшись, из моей тихой хижины Пошел на гору со свежей душой; На каждом шагу я радовался Новому цветку, который сгибался от росы; Молодой день вставал в восторге, И все было освежено, чтобы освежить меня.

25

Гете. «Посвящение» (нем.).

2

И пока я всходил, потянулся с луговой реки Туман мягкой полосой, он клубился и менялся, чтобы охватить меня, И вырастал, окрыленный вокруг моей головы: Я больше не мог любоваться красивым видом, Местность была покрыта неясным туманом (флером); Скоро я оказался как бы залитый облаками И заключенный сам с собою в сумерки.

У Пастернака все тяжеловесно, непросто, искусственно. 5-я октава — тоже от гетевской божественной ясности.

Разве ты меня не знаешь? Знаешь ли меня, произнесла она устами. Из которых струился звук всей любви и верности: Узнаешь ты меня, ту, которая на столько ран Твоей жизни пролила чистейший бальзам? Ты знаешь меня хорошо, ту, в вечном союзе с которой Твое смертное сердце связывалось все крепче и крепче. Разве я не видала тебя с горячими слезами сердца, Как ты мальчиком уже ревностно тосковал обо мне? стремился ко мне.

Рифмы невозможны.

Последняя октава лучше, хотя ряд образов пропущен и есть лишние.

Придите же, друзья, если на вашем пути Ноша жизни будет давить тяжелее и тяжелее, Когда

ваш путь новое благословение Украсит цветами, уберет золотыми плодами, Мы вместе пойдем навстречу новому дню! Так мы живем, так мы идем, счастливые. И так же должна, когда нас будут оплакивать внуки, Продолжаться наша любовь на радость им.

Сам по себе перевод литературен, но пестрит очень многими выражениями, обличающими комнатность, неразвязанность переводчика; что-то кропотливое, домашнее, малоталантливое. Правда, октава — очень трудная для перевода строфа.

Надо или предложить переводчику переработать все в корне,или отказаться от перевода, потому что редактировать его больший труд, чем переводить сызнова.

Что касается «Тайн», то я не мог сравнить их с подлинником, но перевод Сидорова, кажется мне, производит впечатление более гетевское.

Май 1920

Коломийцев. две сцены из «Фауста» (У колодца и Сцена Валентина)

Мелкие замечания в довольно большом количестве я сделал в тексте. Мое мнение, что в таком бесконечно ответственном деле, как перевод Фауста, много погрешностей будет у всякого. Есть пропуски отдельных выражений, есть слова для рифмы, есть места слишком литературные, довольно тяжелые. Но все это есть и у Фета и у Холодковского. В размерах, где, впрочем, тоже есть некоторые отступления, Коломийцев достиг очень многого (например — первый монолог Валентина в отношении ритма так не передавал никто).

Мой вывод — что надо поддержать Коломийцева в его работе, несмотря на то, что и она несовершенна, тем более что она, по его словам, вероятно, ограничится переводом первой части Фауста, что составит, при казенных ставках, гроши.

19 июля 1920

Три драмы Иммермана («Мерлин», «Андреас Гофер» и «Алексей Царевич»)

Редакция Зелинского, поэтическая редакция В. Зоргенфрея и Шилейко

Рукопись такова, что ни один наборщик не согласится ее набирать. Редактор двух частей «Алексея» (Шилейко) просит справедливо: дать ему для окончательной проверки после переписки. То же надо сделать и с «Мерлином», отдав его Зоргенфрею после переписки. — Кто редактировал «Гофера» и «Евдокию», непонятно [26] . Редакторская работа сделана, таким образом, лишь в большей части поэмы, местами есть неизбежные пропуски и ошибки, которые я в «Мерлине» поправлял иногда. Переводы местами хороши, но все-таки далеко не всегда делают переносимыми совершенно устаревшие, имеющие лишь историко-литературный интерес драмы.

26

Самое начало Гофера-Гумилева, дальше — Шилейко (?); или еще кто-то. «Евдокию», по-видимому, никто, кроме Зелинского.

Редакторы стихов пошли на компромисс, поправили не все, что было бы можно поправить, тем не менее перевод можно считать, в общем, удовлетворительным. Редакторам стихов приходилось поправлять элементарные вещи, например редактор «Мерлина» должен был часто уменьшать число стихов (у Зелинского на место двух было по четыре, по шести).

Все примечания даны отдельно от текста, при переписывании их надо внести в текст на соответствующие страницы, иначе они теряют интерес. Примечаний много — вообще работа для переписчика громадна.