Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток
Шрифт:
Стал собираться барин со всем семейством в Москву на торжества. Призывает управляющего, говорит:
– Иван Никанорыч, я уезжаю с семьей в Москву – на коронацию, в срок вышлите деньги, без опоздания. Сколько причитается к первому сентября?
– К первому сентября с шести деревень следует шестнадцать тысяч рублей.
– Смотрите же – в срок.
– Слушаю, – сказал управляющий, краснорожий, а по пузу серебряная цепочка от часов – на лабазника похож, – и глядел на барина собачьими глазами.
Шумит в деревне народ, потянулся на церковную площадь к правлению. Вся площадь темнеет крестьянскими головами.
Пришел управляющий, переваливается из стороны в сторону. Взошел на крылечко правления, замахал красными волосатыми руками и заорал хрипло бычьим голосом:
– Тише вы, галемяки!..
Смолкло крестьянское море; тысячи крестьянских глаз смотрели на управляющего. А он постоял, глядя на них по-волчиному, и сказал:
– Вот что, мужички, подходит срок аренды. Вы должны внести все до копейки. Никаких отсрочек не будет, никаких послаблений, – все до копейки. За кем хоть гривенник останется, у того будет все продано до последней овцы.
Площадь затихла, как будто мертвого пронесли.
Потом бабий голос, тонкий, как птица, вскинулся:
– Пропали мы теперича все!
И, как прорвало, загомонела, зашаталась вся площадь:
– Куды жа нам?
– Ни зерна!
– С десятины и по два пуда не собрали.
– Ложись ды помирай…
– Избы заколотим, уйдем куды глаза глядят, и с ребятами…
Управляющий ушел, расталкивая толпу.
Сгрудились крестьяне посреди площади. Качаются победные головушки, скребут черные, полопавшиеся от земли пальцы в слипшихся волосах, да ведь ничего не выскребешь. Бабы истошно голосят:
– Погибель… всем погибель… Пропадаем, братцы!
– Ни снопа…
– Скотина вся сгинет…
– Весной звания не останется…
– Нечем взяться…
Вся площадь залилась криком, плачем, затопило слезами, в судорогах народ.
Митька, солдат хромой, хлопнул шапкой оземь и завизжал, как недорезанная свинья:
– Бра-атцы! Ды пойдем к барину… к самому… падем в ножки: пущай не казнит, пущай милует… пущай ослобонит… зима идеть… всю животу проедим…
Взбушевалось крестьянское море:
– К барину…
– К самому…
– Будем просить…
Бабы замученными голосами:
– Слезьми ему ноженьки обмоем…
– Ребятенки все пропадут…
– Рожали их…
– Управляющий, ён себе в карман норовит…
Потекла вся площадь за речку к барской усадьбе – крестьяне, бабы, девки, ребята малые, старики, старухи; остались на деревне одни куры да захудалые овчишки – и младенцев-то всех бабы утащили.
Весь барский двор до самых ворот залился крестьянскими рваными сермягами, потными рубахами, лаптями, грязными платками на девках, изодранными бабьими юбками, – эх, море, неисчерпаемое крестьянское нищее море! И пожелтелые опухлые головенки детей сваливаются то на ту, то на другую сторону – шейки не держат.
Затаилось крестьянское море без шапок: ждут барина.
А барин в покоях со всей семьей и понаехавшие провожать
А у крыльца стоят кареты, коляски и подводы с барским добром, – одной одежи возить не перевозить.
Слышно, запели славословие барину, «многая лета». Потом вышел барин на крыльцо, за ним барыня, вся в белом, за ней дочки, в белом, за ними сыновья с золотыми воротниками, – учатся в таком заведении в Питере, где на министров приготовляют, а рожи хоть молодые, по семнадцати, по восемнадцати годов, да истасканные: с бабами напролет все ночи похабничают да пьянствуют. А за ними – помещики. Вышли поп, дьякон, в золоченых ризах, сияют на солнце. Стал поп кропить кареты, лошадей, суетившуюся прислугу.
Барин посмотрел на крестьян. Управляющий подскочил и, заглядывая по-собачьи в глаза, угодливо сказал:
– Провожать вас пришли.
Барин сказал:
– Ну что, мужички?
А барыня зажала шелковым платочком нос и проговорила:
– Воздух от них тяжелый. Наверное, заразные есть.
Барышни сморщили носики и отвернулись. Барские сыновья в золотых воротниках высматривали ядреных девок и примеривали, как здорово ночку б с ними провести, напоить бы пьяными да…
А барин опять ласково сказал:
– Ну что, мужички, в чем дело?
Народ, сколько его тут было, повалился на колени, – заметались над всем двором вой, крики, причитания и неуемные слезы:
– Ба-атюшка… родимый, пропада-ем!.. Погибель наша…
– По два, по три снопика свезли с поля…
– В амбарах мыши все с голоду передохли, зернышка не найдут…
– Ослобони, отец, хоша скости половину денег, мочи нету… все одно перемрем…
– Ба-атюшка!.. – закричали опять бабы, стукаясь в сухую землю лбами, и, стукая плачущих детей, надрывно закричали: – Погибаем, спаси нас… в твоих руках… Несмысленыши… головы от голоду не держут… век твоими молитвенниками будем…
Барин сделал знак рукой:
– Постойте, мужички, встаньте с колен: на коленях только перед царем да богом.
– Не подымемся, покеда не помилуешь нас.
– Ну, хорошо. Иван Никанорыч, – и поманил управляющего пальцем, – Иван Никанорыч, сделайте все облегчения, какие можно: у них неурожай. Рассрочьте аренду, скиньте возможно больше.
– Слушаю, – сказал управляющий, подсаживая барина в карету.
А когда подсаживал, барин небрежно шепнул ему:
– Всю аренду взыщите, и в срок.
– Слушаю, – сказал управляющий тоже шепотом и захлопнул дверцы кареты.
Карета покатила. Крестьяне, бабы, девки, ребятишки побежали за каретой, и по всей усадьбе и по всему полю покатилось:
– Урррра-а-а!..
А помещики, помещицы стояли на крыльце и махали платочками. И управляющий стоял и сиял на солнце лысиной.
Долго стояли крестьяне на тракту с радостными лицами и смотрели на замирающую вдали пыль.
– Барин-от – он понимает. Как не уродилось, с чево же платить? Теперича хучь передышка будя.